Глинка же видел свою маленькую победу в том, что в канун лета 1812 года на Кузнецком мосту (а это был фешенебельный торговый центр тогдашней Москвы) исчезли вывески Викторины Пеш, Антуанетты Лапотер и лавки à la Corbeille au temple du bon gout[181], a появились вывески с именами Карпа Майкова и Ивана Пузырева. Для Батюшкова это была лишь смена декораций, ничего не меняющая по существу.
Батюшков высмеял Сергея Глинку в шуточном стихотворении «Видения на берегах Леты». Впрочем, досталось почти всем известным литераторам того времени. По воле автора все они один за другим переносятся в лучший из миров и там заново знакомятся. Батюшков очень точно схватил всем знакомую непоседливость и заполошность Глинки, который и на тот свет будто забегает лишь на минутку:
…«Уф! я устал, подайте стул,
Позвольте мне, я очень славен.
Бессмертен я, пока забавен».
— «Кто ж ты?» — «Я Русский и поэт.
Бегом бегу, лечу за славой,
Мне враг чужой рассудок здравый.
Для Русских прав мой толк кривой,
И в том клянусь моей сумой».
— «Да кто же ты?» — «Жан-Жак я Русский,
Расин и Юнг, и Локк я Русский,
Три драмы Русских сочинил
Для Русских; нет уж боле сил
Писать для Русских драмы слезны;
Труды мои все бесполезны!
Вина тому — разврат умов»[182].
Вспоминая почти полвека спустя эту историю, Петр Андреевич Вяземский писал: «Некоторые литераторы смеялись над литературным старообрядством Глинки, но смеялись без озлобления, добросовестно… Тогда все было как-то молодо и опрометчиво: так много было веселости и остроумия, что не знали, как сбывать их. Стреляли ими зря в противников и неприятелей, как ни попало. Батюшков, тогда еще на первых шагах своего блистательного поприща, написал замысловатую и прелестную шутку: „Видение на берегах Леты“. Русские поэты и прозаики на берегу реки являются пред судом Миноса… Глинка первый смеялся всем этим шуткам и продолжал свое дело. Впрочем, сердиться было и не за что… Литераторы составляли общину, а не междоусобицу, разделенную на акциях. Каждый мог иметь свое мнение, но в каждом писателе видел брата и уважал его, уважая себя…»
Что правда, то правда: Глинка не умел держать зла. 3 января 1810 года Батюшков писал Гнедичу: «Видел, видел, видел у Глинки весь Парнас, весь сумасшедших дом: Мерзлякова, Жуковского, Иванова, всех… и признаюсь тебе, что много видел. Однако ж сказать ли тебе правду? Именно: мне стыдно перед Глинкой, который обласкал меня, как брата, как родного, а я…»
В 1816 году Николай Гнедич будет готовить издание сочинений Батюшкова и захочет включить туда «Видения на берегах Леты», считая, что на старые добрые шутки уже никто не обидится. Батюшков пришел в ужас от намерений друга: «„Лету“ ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом. Нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит…»[183]
* * *
Глинка покинул город 2 сентября, в самый день вступления французов. На афишных тумбах еще можно было заметить афиши, извещавшие о спектакле «Наталья, боярская дочь» в Новом Императорском театре на Арбате. Глинка был автором инсценировки этой повести Карамзина.
Накануне, 1 сентября, Карамзин и Глинка случайно встретились на выезде из Москвы. Сцена получилась трагикомическая. Вот как ее описывает Юрий Михайлович Лотман в своей работе «Люди 1812 года»: «Николай Михайлович Карамзин, уезжая из Москвы (он покидал ее одним из последних, успев спасти лишь рукописи своей „Истории Государства Российского“), встретил при выезде из города своего старого знакомца, известного патриота, добродушного Сергея Глинку. Глинка — человек неуравновешенный, легко соединявший исключительную мягкость души с вспышками крайнего энтузиазма, — находился на вершине трагического восторга. Стоя в толпе возбужденного народа и почему-то размахивая большим ломтем арбуза, он пророчествовал о будущем ходе событий. Увидев Карамзина, Глинка обратился к нему с трагическим вопросом: „Куда же это вы удаляетесь? Ведь вот они приближаются, друзья-то ваши! Или наконец вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных! Ну, с Богом! Добрый путь вам!“ Карамзин молча сжался в глубине кареты — и вовремя: дискуссия с Глинкой в раскаленной атмосфере этого дня могла стоить писателю жизни»[184].
О том, что происходило в Москве 2 сентября, Сергей Глинка рассказывает в своих «Записках о 1812 годе»: «Наступил час вечерень. Колокола молчали… Вдруг как будто бы из глубокого гробового безмолвия выгрянул, раздался крик: „Французы! Французы!“ К счастию, лошади наши были оседланы. Кипя досадою, я сам разбивал зеркала и рвал книги в щегольских переплетах… Взлетя на коней, мы понеслись в отворенные сараи за сеном и овсом… В это смутное и суматошное время попался мне с дарами священник церкви Смоленской Божией Матери. Я закричал: „Ступайте! Зарывайте скорее все, что можно!“ Утвари зарыли и спасли. С конным нашим запасом, то есть с сеном и овсом, поскакали мы к Благовещению на бережки. С высоты их увидели Наполеоновы полки, шедшие тремя колоннами… У Каменного моста, со ската кремлевского возвышения, опрометью бежали с оружием, захваченным в арсенале, и взрослые и малолетние…»
В тот же день Федор Николаевич Глинка записал в дневнике (эта запись войдет в «Письма русского офицера»): «2 сентября. Вчера брат мой, Сергей Николаевич, выпроводил жену и своих детей. Сегодня жег и рвал он все французские книги из прекрасной своей библиотеки, в богатых переплетах, истребляя у себя все предметы роскоши и моды. Тому, кто семь лет пишет в пользу отечества против зараз французского воспитания, простительно доходить до такой степени огорчения в те минуты, когда злодеи уже приближаются к самому сердцу России…»[185]
Федор помог старшему брату выбраться из города. «В Рязани простились мы с братом Сергеем: он поехал отыскивать жену свою и семейство, которое составляло все утешение, все счастие трудами и бурями исполненной жизни его…»[186]
В поисках своей семьи Глинка обошел потом несколько губерний и только к зиме добрался до Нижнего Новгорода — без вещей, без денег, в полном отчаянии. В переполненном беженцами городе он с трудом нашел угол.
Через день-другой Глинку разыскали и передали от имени неизвестного корзину. В ней оказался запас белья. Только много лет спустя Сергей Николаевич узнал, что тем неизвестным был Константин Николаевич Батюшков.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
РЕДАКТОР ШАЛИКОВ
(Князь Петр Иванович Шаликов. 1767–1852)
«Новопоявившийся персонаж». — Первые мемуары эпохи 1812 года. — Грузинские корни. — Хижина на Пресне. — Прогулка a la Chalikof. — Напрасные поиски Ростопчина на Трех Горах
Портрет глазами современников
Кн. Шаликов был по происхождению грузинец, что обнаруживала и его физиономия: большой нос, широкие черные брови, худощавость… Он был очень оригинален… Был странен и в одежде: летом всегда носил розовый, голубой или планшевый платок на шее.
М. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти[187]
Он милый поэт, человек достойный уважения, и надеюсь, что искренняя и полная похвала с моей стороны не будет ему неприятна. Он именно поэт прекрасного пола…
А. С. Пушкин. Из письма П. А. Вяземскому, 19 февраля 1825 г.[188]
Мне сказывал Загоскин, что во время малолетства случалось ему с родителями гулять на Тверском бульваре. Он помнит толпу, с любопытством, в почтительном расстоянии идущую за небольшим человечком, который то шибко шел, то останавливался, вынимал бумажку и на ней что-то писал, а потом опять пускался бежать. «Вот Шаликов, — говорили шепотом, указывая на него, — и вот минуты его вдохновения».
Ф. Ф. Вигель. Записки[189]
В гостиную впорхнул небольшой человек на высоких каблуках лакированных сапожков, очень смугло-желтоватый, с черным с проседью огромным хохлом над высоким лбом, от которого шел длинный горбатый попугайный нос… Новопоявившийся персонаж имел вид веселый, оживленный и был вертляв не по годам… Он с некоторою изысканностью прикладывал лорнет к своим черным глазам… То был князь Петр Иванович Шаликов, издатель «Дамского журнала»…
В. П. Бурнашев[190]
А эти шальные Шаликовы хуже шмелей!.. Гром и молнию бросит он на нас… гром и молнию!..
