Черчилль пересек Хорс гардс перейд и оказался на Даунинг-стрит, прошел через садовую калитку, вошел в дом, где на втором этаже встретился с Греем, Холдейном, ставшим теперь лордом-канцлером, и лордом Крю, министром по делам Индии. Черчилль сообщил им, «что решил немедленно мобилизовать флот, несмотря на решение кабинета».
Асквит ничего не ответил, но, как показалось Черчиллю, был «совершенно согласен». Провожая Черчилля к двери. Грей сказал: «Я только что сделал очень важную вещь. Я заявил Камбону, что мы не допустим германский флот в пролив Ла-Манш». По крайней мере, именно так понял Черчилль смысл слов Грея, избегавшего четких и ясных формулировок. Из этого следовало, что английский флот взял на себя определенные обязательства. Дал ли Грей такое обещание или же только намеревался выступить с ним на следующее утро, как утверждают некоторые историки, не суть важно, «как бы то ни было, Черчилль лишь еще больше уверовал в правильность своего решения». Он вернулся в адмиралтейство и «отдал приказ начать мобилизацию».
Как и этот приказ, так и обещание Грея выполнить условия морского соглашения с Францией шли вразрез с мнением большинства членов кабинета. На следующий день кабинет должен был либо одобрить эти решения, либо уйти в отставку. К этому времени, по мнению Грея, уже должны были прибыть сообщения о «развитии событий» в Бельгии. Грей чувствовал, что в своих расчетах он, так же как и французы, мог с уверенностью положиться на Германию.
В запертом сейфе фон Белова-Салеске, германского посланника в Брюсселе, хранился запечатанный конверт, доставленный 29 июля из Берлина специальным курьером с приказом «не вскрывать до получения специальных инструкций по телеграфу из Германии». В воскресенье, 2 августа Белов получил телеграмму с указанием немедленно вскрыть конверт и передать содержащуюся в нем ноту в тот же день в 8 вечера, причем «сделать это таким образом, чтобы у бельгийского правительства сложилось впечатление, что все инструкции были получены вами сегодня впервые». Он должен был потребовать, чтобы бельгийцы дали ответ на ноту в ближайшие двенадцать часов. Ему предлагалось отправить ответ телеграфом в Берлин и «одновременно с курьером на автомобиле доставить его генералу фон Эмиху в отель «Юнион» в Аахене». Аахен, или Э-ля-Шапель, был ближайшим немецким городом от Льежа, восточных ворот в Бельгию.
Посланник фон Белов, высокий, прямой холостяк, с остроконечными усами и желтовато-зеленым мундштуком, который он постоянно сжимал в зубах, получил назначение на этот пост в начале 1914 года. Когда посетители, приходившие в немецкое посольство, обращали внимание на серебряный поднос, лежавший на его письменном столе, посол говорил: «Я предвестник несчастий. Когда я был в Турции, там произошла революция. Когда я был в Китае, там началось боксерское восстание, один из выстрелов в окно продырявил этот поднос». И, поднося мундштук с сигаретой к губам широким, изящным жестом, добавлял: «Но теперь я отдыхаю. В Брюсселе ничего не случается».
После прибытия запечатанного конверта его покою пришел конец. В полдень 1 августа он принял прибывшего к нему с визитом заместителя министра иностранных дел Бельгии барона де Бассомпьера, тот сообщил, что вечерние газеты собираются опубликовать ответ Франции на ноту Грея, в котором будет дано обещание уважать нейтралитет Бельгии. Ввиду отсутствия аналогичного ответа Германии Бассомпьер спросил фон Белова, не желает ли тот сделать какое-либо заявление. Германский посланник не имел на это полномочий. Поэтому, прибегнув к дипломатическому маневру, он откинулся в кресле и, уставив взор в одну точку на потолке, повторил слово в слово то, что только что сказал ему бельгийский представитель, как будто проиграв граммофонную пластинку. Поднявшись, он заверил гостя, что «Бельгии нечего опасаться Германии», и на этом откланялся.
На следующее утро он давал те же заверения Давиньону, министру иностранных дел, которого разбудили в 6 утра, чтобы сообщить о вторжении германских войск в Люксембург. Тот решил потребовать объяснений у германского посла. Вернувшись в посольство, Белов успокоил встревоженных журналистов таким афоризмом: «Может гореть крыша вашего соседа, но ваш дом будет в безопасности».
Многие в Бельгии, как в официальных кругах, так и вне их, были склонны верить его словам, либо в силу своих прогерманских настроений, либо теша себя иллюзорными надеждами, либо просто уверовав в добрую волю стран-гарантов бельгийского нейтралитета.
Эта страна, независимость которой обещали уважать, прожила без войн семьдесят пять лет — самый длительный период мира в ее истории. Военные пути пролегали через территорию Бельгии еще со времен Цезаря, воевавшего с белгами. Здесь велась долгая и ожесточенная борьба между Карлом Смелым, герцогом Бургундским, и королем Франции Людовиком XI. Через территорию Бельгии испанцы совершали опустошительные набеги на Голландию. Здесь произошла «кровавая битва» между войсками Мальборо и французами при Мальплаке, здесь Наполеон встретился с Веллингтоном при Ватерлоо, здесь народ восставал против своих правителей — бургундских, французских, испанских, габсбургских, голландских — вплоть до свержения власти Оранского дома в 1830 году. Затем при Леопольде Сакс-Кобургском, дяде королевы Виктории по материнской линии, бельгийцы достигли процветания и утвердились как нация: позже они растрачивали свою энергию в братоубийственных схватках между фламандцами и валонами, католиками и протестантами, а также в спорах по поводу социализма или на каком языке им говорить, французском или фламандском. Они страстно надеялись в то же время, что соседи не нарушат их беспокойного счастья.
Король, премьер-министр и начальник генерального штаба уже не разделяли общей уверенности, но они не могли, как в силу обязанностей, вытекающих из соблюдения нейтралитета, так и собственной веры в нейтралитет, начать разработку планов для отражения нападения. До последней минуты они не решались поверить, что одна из стран-гарантов развяжет агрессию.
Узнав, что 31 июля Германия объявила у себя «Кригесгефар» — «угрожаемое положение», они приказали начать в полночь мобилизацию бельгийской армии. Ночью и на следующий день полицейские обходили дома и вручали повестки. Люди, поднятые с постелей или прервавшие работу, собирали узелки, прощались с близкими и отправлялись к местам сбора своих полков. Бельгия, строго соблюдавшая нейтралитет, еще не решила, какой план военных действий ей избрать, поэтому мобилизация не была направлена против определенного противника. Это была мобилизация без развертывания войск. Бельгия, обязавшись, как и страны-гаранты, придерживаться нейтралитета, не могла проводить каких-либо явных военных мероприятий, если ей никто не угрожал.
К вечеру 1 августа, когда прошло уже более суток, а Германия все еще не ответила на запрос Грея, король Альберт решился на последний шаг, направив кайзеру личное послание. Он составил его с помощью своей жены, королевы Елизаветы, урожденной немки, дочери баварского герцога.
В послании признавалось, что по «политическим мотивам» выступать с открытым заявлением «не всегда удобно», но тем не менее «узы родства и дружбы», как надеялся король Альберт, могли бы побудить кайзера дать в частном и конфиденциальном порядке заверения в отношении уважения бельгийского нейтралитета.
Упоминание о родстве — мать короля Альберта, принцесса Мари Гогенцоллерн-Сигмарингенская, принадлежала к дальней католической ветви прусской королевской фамилии — оказалось напрасным, кайзер так и не прислал ответа,
Вместо него появился ультиматум, находившийся в сейфе фон Белова более четырех дней. Он был предъявлен в 7 часов вечера 2 августа.
Лакей, просунув голову в кабинет заместителя министра иностранных дел, срывающимся от волнения голосом известил: «К господину Давиньону только что прибыл немецкий посланник!» Через пятнадцать минут уже видели, как Белов ехал по улице де ля Луа, держа шляпу в руках, на лбу у него выступила испарина, он курил, поднося сигарету ко рту частыми, резкими движениями, напоминая этим механическую игрушку.
Едва «этот надменный тип» покинул здание, оба заместителя бросились в кабинет к министру, где Давиньон, обычно невозмутимый и уравновешенный, оптимист, сидел необычайно бледный и растерянный. «Плохие, очень плохие новости», — сказал он, подавая им только что полученную ноту. Барон де Гаффье, политический секретарь, медленно вслух перевел ее, а Бассомпьер, сидя за столом министра, записывал каждое слово, обращая внимание на каждую двусмысленную фразу, чтобы убедиться в ее правильном переводе. Давиньон и постоянный заместитель министра барон ван дер Эльст напряженно слушали, сидя в двух креслах по обеим сторонам камина.
