Вначале, как все модистки, Роза Бертен бегала по Парижу, разнося большие картонки, наполненные всевозможными украшениями для прекрасных дам. Так она познакомилась со знаменитыми заказчицами: с герцогиней Шартрской,[156] потом с княгиней де Ламбаль,[157] которая заинтересовалась ее судьбой. Роза обнаруживала вкус, умела приколоть перо, уложить ленту, ввернуть комплимент; ее не замедлили оценить, и она получила возможность откладывать «на собственный счет».
Но успех не всегда определяется профессиональным умением. Тот успех, каким он бывает в Париже, сногсшибательный и неоспоримый, приходит мгновенно; здесь нужно поймать счастливый случай. Известная доля нахальства тут вовсе не помеха, и вовремя найденное пикантное словечко обеспечивает его вернее, чем сотни рекламных афиш.
Розе Бертен, не обиженной ни умом, ни честолюбием, повезло именно с такого рода случаем. Поскольку она часто наведывалась со всякими безделушками к герцогине Шартрской в Пале-Рояль, случилось, что ее приметил сам герцог. Он нашел ее очень привлекательной, о чем напрямик и сообщил. Он предложил ей бриллианты, карету, лошадей и даже обставленный по последней моде дом… Хорошенькая работница густо покраснела, но ничем не соблазнилась. Задетый за живое герцог решил ее похитить, и предупрежденная болтливой прислугой Роза приняла меры предосторожности.
Однажды, когда она разговаривала с графиней д’Юссон, слуга доложил о приходе герцога Шартрского. Оставя модистку, хозяйка поспешила к именитому гостю и пригласила его сесть. Роза, на которую в эту минуту никто не обращал внимания, с самым естественным видом направилась к большому креслу и уселась. Госпожа д’Юссон тут же делает ей знак подняться, Роза не шелохнулась. Мадам д’Юссон нервничает, пристально смотрит на нее, многозначительно покашливает… Роза хранит неподвижность и делает вид, что ничего не понимает. Наконец, не сдержавшись, д’Юссон выходит из себя: «Барышня, вы, видно, забыли, что находитесь в присутствии Его Светлости!» — «Нет, мадам, я вовсе этого не забыла». — «Но как же вы ведете себя?» — «Ах, верно! Ведь госпожа графиня не знает, что захоти я — сегодня же вечером могла бы стать герцогиней Шартрской!» Герцог не произносит ни слова, мадам д’Юссон совершенно теряется, а Роза невозмутимо продолжает: «Да, мадам, мне было предложено все, что способно соблазнить бедную девушку, и поскольку я отказалась, мне угрожали ни больше ни меньше, как похищением… Пусть уж Его Светлость не забывает своего положения, тогда и я вспомню об огромной дистанции, что разделяет нас». Тут она поднимается, делает глубокий реверанс и уходит.
Очень может быть, анекдот этот и не из самых достоверных, но важен сам факт его существования. А какое количество репутаций покоится на еще более ничтожном основании! Известность Розы Бертен мгновенно стала всеобщей. Она открывает модный магазин «У великого Могола» на улице Сент-Оноре и вскоре не успевает справиться с бесчисленными заказами.
К ней проникается симпатией Мария-Антуанетта; и вот каждый Божий день торжествующая модистка, обложившись объемистыми картонками и хрупкими коробками, катит по версальской дороге в собственном легком экипаже. К великому ужасу тех, кто оберегает остатки культа придворного этикета, королева принимает ее в любое время и обсуждает с ней ленты, перышки, цветочки… Возвратившись на улицу Сент-Оноре, с трудом протискиваясь сквозь толпу своих клиенток, мечтающих получить совет, Роза пренебрежительно бросает: «Я только что кончила работать с Ее Величеством» — и запирается у себя, чтобы перевести дух.
Богатство ее фантазии изумляет. Созданное не далее как вчера она сегодня объявляет уже устаревшим. Веянье моды она улавливает нюхом и ухватывает его с проворством фокусника. Вот Бомарше публикует критику против газетчика Марена, провансальца по рождению и выговору. «Кес-а-ко, Марен?» — «О чем это нам говорит, Марен?» — эту фразочку из его пасквиля повторяет весь Париж И немедленно Роза Бертен выпускает в свет «кес-а-ко»; без этой шляпы теперь невозможно и показаться; кто не завел ее, роняет свою репутацию и заслуживает презрения. Когда же все обзавелись пресловутой «кес-а-ко», Роза объявляет, что ее больше не носят. Теперь модны пуфы — сооружения, составленные из немыслимого количества всякой всячины: тут и фрукты, и овощи, и цветы, чучела птиц, восковые куколки, куклы с подвижными суставчиками, ветряные мельницы и каскады из проволоки… Причем носить постоянно один и тот же пуф не позволяется; на каждый день положен свой особый. Пуф «а-ля Ифигения» сменяет пуф «а-ля султанша», затем появляются пуфы «а-ля чувство», «а-ля обстоятельство», «а-ля кармелитка», «а-ля оспопрививание», «а-ля сокровище короля»… Любое событие, о котором судачат, идет в дело и служит моделью головного убора. И правит этим карнавалом Роза Бертен. Дамы ее обожают и почитают, как божество; ведь благодаря ей они имеют уникальную возможность превращаться всякий день в необычайно затейливые и очаровательные создания.
Росту успеха прославленной модистки, конечно уж, сопутствовала зависть, но это его лишь упрочивало: ведь брошенные завистниками камни только укрепляют настоящую репутацию. А чего только не говорили! Престарелые святоши, еще недавно носившие целый год один и тот же чепец и вынужденные теперь включиться в общую свистопляску, обвиняли ее в низвержении порядков: солидное великолепие старинных тканей она заменила причудами и фривольной роскошью. Другие ставили Розе в вину ее достаток. Баронесса д’Оберкирх[158] писала: «Жаргон этой особы весьма забавен — этакая своеобразная смесь искательности и высокомерия. Когда с ней обходишься мягко, он граничит с нахальством, когда ставишь ее на место, — оборачивается наглостью».
Как бы там ни было, ее твердой воле подчинились все. Разве возможно покупать у кого-то, кроме Розы? Она обращала своих заказчиц в ропщущих, но покорных рабынь; она держала их в подчинении с помощью гирлянд, газовых шарфиков, шелковых лент — единственных на свете пут, достаточно крепких, чтоб удержать женщину; ведь это существо способно, словно былинку, порвать стальной трос, но абсолютно покорно ярму из цветов и оковам из лент.
Апогеем славы и счастья для Розы был, вероятно, тот день, когда королева совершала торжественный въезд в Париж в связи с рождением своей дочери, Мадам Первой. Это произошло 8 февраля 1779 года. Королевский кортеж проехал прямо под окнами модистки, стоявшей на балконе со своими тридцатью работницами. Заметив ее из глубины своей большой кареты, Мария-Антуанетта воскликнула: «А, вот и мадемуазель Бертен!» — на что Роза и ее эскадрон ответили глубоким реверансом. Король приподнялся с подушек и сделал вид, что аплодирует, — мастерская сделала другой реверанс. Следовавшие за королевской четой принцы и принцессы вновь и вновь, смеясь, приветствовали ее, и всякий раз задыхающаяся от гордости Роза Бертен погружалась в свои юбки. Все шествие оказало ей такие же почести. Когда миновала последняя коляска, Роза чувствовала себя совершенно разбитой от приседаний, но какая зато слава! «Эти знаки особого расположения значительно возвышают престиж и уважение, которыми она всегда заслуженно пользовалась», — писал, желая увековечить событие в памяти потомства, один журналист.
Если при чтении мемуаров XVIII века обращать внимание на описание тогдашних построек, создастся впечатление, что подобающей рамой великолепному дворцу служил и сам город Версаль. Его улицы с рядами благородных особняков воображаешь чем-то в роде филиалов Двора: повсюду мелькают богатые портшезы, щегольски одетые господа приветствуют красивых дам, чьи отделанные перьями шляпки уснащены довольно крупными мельницами… Этот новенький, населенный исключительно благополучными жителями город должен идеально содержаться и блистать как фламандской чистотой, так и рафинированной элегантностью… Ничуть не бывало!
В годы, предшествующие Революции, город Версаль — это истинная клоака. Бульвар Королевы, равно как и бульвар Короля, «являют глазу рытвины, озера грязи, которые служат вместилищем всякой всячины и где свободно резвится живность… В этом затерянном квартале нет ни полицейских, ни воды, и почти нет фонарей; у подъездов в сумерках тут прячутся бродяги, и подозрительные личности шляются вдоль пустырей…».
Поближе к дворцу сгрудились «сложенные Бог знает из чего» домишки — настоящие берлоги, куда из милости пускают жить состарившихся и опустившихся мелких служащих и где находят себе приют парковые сторожа и конюхи. Тут же расположены дровяные склады, хранилища удобрений, бараки для тех лошадей, что не вместились в королевские конюшни. В жалких лачугах возле министерских флигелей на Оружейной площади ночуют бездомные. Главный директор от строений граф д’Аржанвиль писал: «Скоро у нас не останется ни одной не облепленной ларьками и лавчонками стены».
