Луи-Наполеон ищет срединный путь, который позволил бы ему «привести в равновесие влияние высших классов с массами»{321}. Он прекрасно осознавал, что должен добиться поддержки со стороны крупных фамилий. И если ему не удастся этого сделать, то он столкнется с систематическим сопротивлением элит, и тогда ему не удержаться у власти. Именно это Гизо объясняет в своем письме от 1852 года: «Мятежи подавляют при помощи солдат, крестьяне обеспечивают победу на выборах, но солдат и крестьян недостаточно, чтобы править страной, нужна поддержка высших классов, которые являются и правящими классами. А они в большинстве своем враждебны президенту»{322}.
Одним из первых актов президента после переворота явилась конфискация собственности семьи Орлеанов. Декрет от 22 января не был актом мести семье Луи-Филиппа со стороны президента. Этот акт явился второй частью государственного переворота второго декабря; действуя таким образом, принц наносил удар по аристократии и буржуазии, мечтавшим о реставрации. Никто не ожидал проскрипций, и «честные люди» забеспокоились и о своей собственности: многие из них надеялись на скорый возврат Орлеанов и поддерживали контакты с принцами. С другой стороны, сами орлеанисты не оставляли надежд на возврат Орлеанов, и удар этот коснулся прежде всего их.
Среди министров принца начало расти недовольство этой конфискацией, и некоторые из них подали в отставку, на что Луи-Наполеон ответил смещением Морни, Руэра, Фульда, Маньяна. А когда оппозиция проявилась и в Государственном совете, то президент заявил, что государственные советники — люди большой политики и принц не потерпит никакой оппозиции в его рядах. Интересно, что, несмотря на серьезный раскол в рядах орлеанистов, большая часть которых примкнула к Луи-Наполеону{323}, негативная реакция политической элиты страны на конфискацию имущества Орлеанов показала, насколько династия прочно укоренилась в сознании буржуазии{324}.
Республиканцы теперь считали Луи-Наполеона своим человеком, в чем сильно заблуждались, ибо принц работал на себя, когда дал отставку своим министрам и провел конфискацию собственности Орлеанов. Морни был тесно связан с орлеанистами, и к тому же он все более и более становился независимым. Но не только разбить надежды орлеанистов и призвать к порядку Морни хотел Луи-Наполеон этим актом. Он был убежден, что несколько сенаторов и ряд других лиц в правительстве были подкуплены агентами орлеанистов. В письме к своему старинному другу лорду Малсбери принц говорил об этом с убежденностью.
Таким образом, Луи-Наполеон осуществил национализацию имущества Орлеанов в качестве политического предостережения принцам, которые могли оказаться гораздо более опасными соперниками, чем республиканцы. С другой стороны, он хотел использовать конфискацию в качестве пропагандистской акции. Конфискованные деньги были использованы на общественные нужды: розданы обществам взаимопомощи, поступили в пенсионные фонды и на строительство жилищ для рабочих в городах. По мнению видного французского исследователя проблем Второй империи Адриена Дансетта, это было началом социальной политики. В частности, он писал, что Луи-Наполеон попытался отменить наиболее обременительные налоги и ввести общий налог с доходов, однако, встретив сопротивление со стороны крупной финансовой буржуазии, отказался от своих планов{325}. Трудно сказать, насколько далеко готов был пойти в этом направлении Луи-Наполеон, однако можно констатировать, что раздача денег рабочим принесла принцу дополнительные политические дивиденды накануне выборов в Законодательное собрание.
На место отставленных министров были назначены верные сторонники президента: Персиньи, Мопа, Абаттучи и Касабьянка, преданные соратники, не имевшие никаких связей с орлеанистами. Тем не менее правительство столкнулось с проблемой выбора официальных кандидатов в Собрание, поскольку не было никакой бонапартистской организации, которая могла бы провести избирательную кампанию. Что касается «Общества 10 декабря»[21], то эта организация была распущена практически накануне выборов, ибо, по глубокому убеждению принца, бонапартизм представлял собой выражение национального духа, а не жесткую иерархическую структуру своих сторонников.
Очевидно, что в таких условиях выбор подходящего кандидата зависел от префекта, которому также вменялась в обязанность активная пропаганда в поддержку официальных кандидатов. В своем послании к префектам Морни просил выдвигать в качестве официальных кандидатов людей, которые «разбогатели, занимаясь сельским хозяйством и индустрией, улучшили положение рабочих… поскольку они помогают правительству в деле умиротворения и мирного строительства»{326}.
Префекту вводились также в обязанность не просто выбор и поддержка кандидатов, но и пропагандистская работа по разъяснению населению, «кто является друзьями, а кто врагами действующего правительства». И тем не менее: «Все кандидатуры должны выдвигаться без нажима и противодействия». В прессе также велась активная пропаганда в поддержку официальных кандидатов. Так, журнал «Конститюсьонель» писал: «Голосуя за друзей президента, они (избиратели) проголосовали бы во второй раз за самого принца»{327}. Принцу нужны были новые способные люди, имеющие опыт организационной работы, не склонные к политическим интригам, которые стали бы послушными исполнителями воли президента и его министров на местах. С другой стороны, Луи-Наполеон рассчитывал ускорить экономическое развитие страны, создать новую правящую элиту, состоящую из людей, способных работать на благо родины. Одним словом, политический и экономический выбор людей режима имел свою внутреннюю логику. В целом, что касается правящей элиты, то принц-президент «черпал в кругах, четко сформированных крупной буржуазией или близких к ней людей… Изменение касалось не всего правящего класса в целом, а только правящей команды»{328}.
Выборы в высший законодательный орган страны превратились фактически в еще один плебисцит, что, впрочем, не помешало проникнуть туда восьмерым легитимистам и республиканцам. Остальные 253 избранных не были пламенными сторонниками Луи-Наполеона, но лучших кандидатов уже было не найти, к тому же они принесли присягу на верность принцу и Конституции. Собственно говоря, и сами префекты по своим политическим убеждениям представляли довольно широкий спектр: от умеренных республиканцев до легитимистов, а бонапартистов в собственном смысле этого слова было не так уж много{329}. Подтверждением этого тезиса может служить письмо, поступившее в канцелярию президента от человека, имеющего серьезные связи в Париже. В письме, между прочим, сообщалось о ненадежности префекта, который не является бонапартистом и враждебен настоящему правительству{330}. В частности, чиновник, осуществлявший в Гренобле проверку местной администрации по причине многочисленных жалоб на нее со стороны населения, признал ее просто ужасной и ненадежной с политической точки зрения. Под впечатлением от увиденного он требует принятия в кратчайшие сроки мер по оздоровлению ситуации{331}.
Ситуация в стране оставалась очень сложной: несмотря на подавление открытой оппозиции роялистов и разгром социалистов, готовившихся захватить власть, в провинции префекты оказались в затруднительном положении перед лицом двойной угрозы. Из провинции поступали тревожные сообщения об активизации социалистов и революционеров всех мастей. Обеспокоенные сотрудники мэрии Жинеста департамента Об писали принцу: «Принц Луи-Наполеон, спаситель Франции, примите наши уверения в преданности и признательность за героический акт, который Вы имели смелость осуществить 2 декабря, спасший нас от угрозы анархии и жакерии демагогов… Будьте благословенны, принц, за добро, которое Вы сделали… Дайте нам прочные государственные учреждения, которые бы навсегда закрыли пучину революции. Вы — наследник великого имени. Сохраните в силе, — просили они, — принцип назначения сотрудников муниципальных органов, выборы которых дезорганизовало наше сельское население, разделив каждую коммуну на две враждебные части. Когда из избирательной урны появляется администрация, враждебная Вашему правительству и большей части «партии порядка», — это приводит к скандалу»{332}.
Как видно из этого сообщения, социалисты после страшного разгрома, учиненного войсками и жандармами, вновь активизировались. «…Приезжающие из Ниццы удостоверяют, — находим мы в донесении Якова Толстого, — что этот маленький городок является теперь более чем когда-либо вместилищем демагогии»{333}. Таким образом, проблема враждебного отношения элит к принцу и угроза со стороны вновь активизировавшихся социалистов заставили Луи-Наполеона подумать об установлении империи. Морни писал по этому поводу: «Мы движемся прямиком к империи… Эта страна страшно устала от революций, и все, чего она сейчас требует, так это хорошего деспотизма. Она будет служить сколь угодно долго»{334}.
