Но и настоящему путешественнику, вольному искателю подлинного и оригинального, всё труднее находить свой жемчуг в море подделок. Оригинальность становится почти такой же редкостью, как совпадение Пасхи с Благовещением. Цивилизация сделала мир однообразным. Везде предлагают Макдоналдс и кока-колу, смотрят американские фильмы и водят японские автомобили. Везде жуют жевательную резинку, считают доллары и ругают правительство.
Внешнего разнообразия осталось мало. И почти всё, что осталось, — мумии прошлого. Костюмы, традиции, манеры, религии — всё театральное. За кулисами актеры говорят и думают одинаково.
Поезда заставили нас считать расстояние не «полосатыми верстами», а грохочущими перегонами. Самолеты вообще упразднили расстояние как реальность. Закупоренные в их салоне, как Иона во чреве кита, мы не вполне понимаем, что происходит с нами между взлетом и посадкой.
И все же, все же…
Автомобиль дал нам последний шанс пробудить в себе путешественника. Главное — не ставить никаких рекордов и не гнаться за собственной тенью. Помните, что автомобиль — не цель, а средство. Останавливайтесь, где вздумается, и внимательно глядите вокруг. Пробуйте жизнь, так сказать, «на вкус». Возможно, он покажется вам пресным. Тогда полистайте какой-нибудь не слишком толстый путеводитель. Немного истории придает вкусу жизни особую изысканность.
Фотоаппарат — великое изобретение человечества. Но не щелкайте камерой возле каждой развалины. Зачем? Ведь фотография, в сущности, — всего лишь имитация жизни. Не знаю, как вас, а меня лично и так уже тошнит от вездесущей имитации.
Может быть, лучше просто потрогать вещи руками. Прикосновение — это, знаете ли, целый мир ощущений: тепло дерева, твердость камня, холод железа, мягкость травы…
Глава двадцать первая.
Верстовые столбы
Со школьной скамьи отпечаталась в памяти пушкинская «Зимняя дорога»:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска…
Ни огня, ни черной хаты…
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне (153, 263).
С легкой руки Пушкина эти «версты полосаты» стали неотъемлемой частью образа старой России, с ее почтовыми трактами и станционными смотрителями, заставами и шлагбаумами, слепящей метелью и несущейся по бескрайней равнине птицей-тройкой.
Однако все на свете имеет свою историю. Есть она и у верстовых столбов, а также у их ближайших «родственников» — рассаженных вдоль дороги деревьев. Вот что рассказывает об этом голландский художник Корнелий де Бруин, путешествовавший по России в начале XVIII века.
«От Москвы до Воронежа на каждой версте стоит верстовой столб, на котором по-русски и по-немецки выставлен 1701 год, время постановки этих столбов. Между всеми этими столбами, довольно высокими и окрашенными красной краской, понасажено по девятнадцать и по двадцать молодых деревьев по обеим сторонам дороги; иногда деревца эти понасажены по три и по четыре вместе, переплетены ветвями, вроде туров для защиты их и для того, чтобы они крепче держались в земле и не выходили из оной. Таких верстовых столбов счетом 552: они занимают пространство почти на 121 милю, считая по 5 верст в миле, и указывают расстояние от Москвы до Воронежа и других окрест лежащих мест. Полагаю, что число молодых деревьев, рассаженных между верстами, никак не меньше, если не больше, двухсот тысяч. Сказанные версты и деревья тем более полезны, что без них зимой трудно было бы найти дорогу, покрытую снегом, и притом в России и ночью ездят так же, как и днем» (155, 491).
Историк русской почты отмечает: «О первых путевых вешках известно еще из Судебника 1589 года, который в статье 224 предписывал землевладельцам: “А где в осень дороги живут (проходят. — Н. Б.)… и по той дороге ставить вехи, до тех мест, чья земля имеет. А хто не ставит по дороге вех, и что над кем учинитца, и то взяти на том (кто забыл поставить вехи. — Н. Б.) весь убыток”. В XIX веке назвали дорогу, вдоль которой тянулись верстовые столбы, столбовой» (21, 67).
Верстовые столбы стояли и вдоль дороги Москва — Архангельск. «В конце каждой версты у русских стоит знак с надписью верст», — свидетельствует ехавший там в 1701 году Корнелий де Бруин (155, 406).
Указ об установке верстовых столбов по главным дорогам неуклонно соблюдался. Вот путевая зарисовка, сделанная одним иностранцем, ехавшим по югу России в 1829 году:
«Далее мы ехали по широкой степи с богатыми пастбищами, усеянными полевыми цветами. Лошади с распущенными хвостами и гривами мчали нашу бричку подобно метеору, часто покрывая десятки верст в час. Степь расстилалась перед нами длинными и пологими спусками и подъемами; бескрайний пейзаж напоминал пустыню; глаз мог задержаться лишь на верстовых столбах в этом “земном море”» (6, 148).
Император Николай I много внимания уделял развитию дорожной сети. В частности, он издал указ, по которому на всех почтовых дорогах через каждые 500 саженей (около 1 километра) ставились верстовые столбы высотой 4, 5 аршина (около 3, 5 метра). На столбах укреплялась табличка с указанием расстояния до ближайшей почтовой станции и губернского города (90, 387).
Верстовые столбы стояли и по берегам Волги, «главной дороги России», указывая расстояние от устья реки. Вдоль реки тянулся так называемый «бичевник» — примыкающая к воде полоса берега шириной в 10 саженей, которую разрешалось использовать только для нужд судоходства. Здесь шли бурлаки, прицепив свои лямки к толстой веревке («бичеве»), конец которой был закреплен за мачту судна.
Глава двадцать вторая.
Дорожные разговоры
О чем говорили путники в экипажах, пробиравшихся днем и ночью по бесконечным русским дорогам? Одной из вечных тем разговоров было, конечно, сравнение наших дорог с иностранными. Вот как рассуждал на эту тему бывалый путешественник князь П. А. Вяземский.
«Что за прелесть английская езда! Катишься по дороге, как по бархату, не зацепишься за камушек. Колес и не слыхать. Дорожную четырехместную карету, в которой покойно сидят шесть человек, везет пара лошадей, но зато каких! Около 35 верст проезжаешь в два часа с половиной. У нас ездят скорее, но часто позднее доезжаешь до места. Здесь минута в минуту приезжаешь в известный час. Здесь на деле сбывается пословица: тише едешь, дальше будешь. К тому же нет мучительства для лошадей. Не слыхать кучерского ругательства и голоса. Бичом своим он лошадей не погоняет, лошади пользуются также личными и гражданскими правами. Огромная машина словно катит сама собою» (28, 101).
Нередко в почтовой карете собиралась пестрая компания бывалых людей, склонных к общению. Особую остроту добавляло участие в беседе какого-нибудь заезжего иностранца, любопытного до русских историй. Вот как вспоминал об этом английский офицер Джеймс Александер, ехавший из Петербурга в Москву летом 1829 года.
«Я мог разговаривать со своими спутниками только по-русски и, хотя мои ошибки доставляли им немало веселых минут, получил хорошую практику в языке. Чиновник захватил в дорогу бутылку мадеры и хлеб, он ужасно рассердился, когда в трактире на первой же станции ему не смогли предоставить штопор, чтобы открыть вино. Полковник рассказывал длинные истории о своем участии во французской и германской кампаниях, остальные путешественники, как правило, спали. Купцы, сидящие сзади, на каждой станции выбивали друг у друга пыль из кафтанов березовыми вениками, взятыми в дорогу» (6, 95).
Впрочем, сдержанного англичанина вскоре стала раздражать склонность русских к дорожным разговорам и душевным излияниям.
«Я закончу эту главу перечислением тех вопросов, которые постоянно задают мне люди, встречающиеся по дороге. Русские, без сомнения, самая любопытная нация, просто поражает их желание совать нос в чужие дела. Если же вы даете уклончивый ответ, вас сразу начинают в чем-то подозревать. Поэтому я всегда правдиво отвечал на вопросы, которые мне задавали. К примеру, ко мне подходит один офицер, снимает с головы фуражку и приветствует меня:
— Здравствуй, брат.
— Слава Богу, здоров.
— Откуда приехал?
— Из Москвы.
— Куда едете?
— Обратно туда.
— В каком вы чине?
— Поручик улан.
— Как ваша фамилия?
— Александер.
— Вы шутите.
— Нет, это шотландская фамилия.
— Какое дело имеете?
