Атмосфера начала царствования Грозного вызвала к жизни политических деятелей широкого размаха, таких, как Сильвестр и Адашев, понимавших основные задачи переустройства страны, она давала возможность изложения своих взглядов Пересветову и Ермолаю Еразму. Наиболее образованные думные люди вели переговоры с представителями иностранных держав и решали важные государственные задачи (И. М. Висковатый, Алексей Адашев). Без знаний не могли обходиться и торговые люди, побывавшие в заморских странах. Все они — будь то дворяне, защищавшие самодержавие и выколачивавшие оброк из своих крестьян, или торговые люди — тесно были связаны с царской властью. Для них дальнейшие судьбы страны становились делом жизни. Вопросы улучшения государственного строя России, будущего воинников и холопов, права и обязанностей государя обсуждали в конце 40-50-х годов такие мыслители, как Ермолай Еразм, И. С. Пересветов.
На вопросы о судьбах различных сословий передовая общественная мысль давала иной ответ, чем правящий класс, указывала иной путь, чем тот, на который вступило Российское царство. Впрочем, она не осмеливалась поднять голос против нарождающегося самодержавия, горячо поддерживая идею царской власти.
Твердое убеждение во всемогуществе государя разделял и Андрей Курбский. Ему были свойственны представления о высоком назначении царя, который, по его словам, «должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советников, но и у всенародных человек, понеже дар духа дается не по богатеству внешнему и по силе царства, но по правости душевной».1 Апофеоз власти самодержца у Пересветова и других передовых идеологов объясняется не только силой дворянского сословия, но и слабостью русских городов. Носителями передовых идей выступали дальновидные представители дворянства, а не горожане.
Взрыв реформационных настроений знаменовал кризис традиционного православия, коренной поворот в мировоззрении. Формировался новый тип человека, вольно или невольно испытывавшего влияние реформационных движений, человека, в себе самом, а не в боге увидевшего смысл мироздания.
Новые люди появлялись и в городе, и в деревне. Предприимчивое русское купечество вело торговлю на севере в районе Норвегии, у берегов Северного Ледовитого океана до устья Оби и даже до Мангазеи, ездило в далекие восточные страны, поддерживая постоянные торговые отношения со Средней Азией, Ираном и Турцией. Тип нового человека, целую прослойку торговых мужиков, «которые рожью торгуют и деньги в рост дают», заметили даже законодательные памятники XVI в. Им, этим торговым мужикам — Амосовым, Своеземцевым, Прощелыкиным и др., конечно, далеко было до людей эпохи Возрождения. С последними могли сравниться лишь Аника Строганов, да его сыновья — Семен, Максим и Никита, соледобытчики, основатели крупнейшего торгового дома, активно участвовавшие в присоединении Сибири, опытные организаторы различных ремесел, в первую очередь металлообработки, иконописного дела, переписки рукописей. Даже рядовые торговые люди по своему подходу к жизни отличались от предшествующих поколений. Их настольными книгами были не столько Евангелие и Апостол, сколько «Торговая книга», перечислявшая все виды товаров, которые можно купить и продать, с подробнейшим указанием сортов и цен.
«Новые люди» формировались и за монастырскими стенами. Монастыри, все теснее и теснее связанные с рынком, нуждались в строгом учете произведенной, закупленной и проданной продукции. Монастыри начинают систематически вести приходо-расходные книги. Настоятель, келарь и казначей делили время между чтением богослужебных книг и проверкой записей в приходо-расходных. Только строгий «бухгалтерский» учет мог обеспечить руководимым им монастырям процветание в трудные годы правления Грозного. Наиболее ярким представителем новых людей в среде церковников был Филипп Колычев, одаренный и изобретательный инженер, мысль которого обращалась и на усовершенствование орудий сельскохозяйственного труда, и на устройство мельниц, и др.
Человек середины XVI в. как бы впервые увидел окружающий мир во всем его разнообразии. Художники, иллюстрируя житийные, богословские и исторические сочинения, тщательно выписывали разнообразные города, реки, моря, корабли со всеми деталями оснастки (в миниатюрах Егоровского сборника), оружие и убранство домов, княжеские и боярские регалии (в Лицевом летописном своде). Правда, в изображениях господствовал привычный для иконописцев штамп, но реально переданные детали нарушали привычные традиции, восходившие еще к Византии. На иконах реалии окружающего человека мира, в особенности архитектурного пейзажа, вытеснили с первого плана фигуру святого. Особенно заметно это в клеймах{20} житийных икон, таких, как «Тихвинская богоматерь» или «Антоний Римлянин». По многим иконам того времени с большой достоверностью можно реконструировать комплексы монастырских зданий. Так, на иконе «Воздвижение креста» из Троице-Сергиева монастыря довольно точно воспроизведены пятиглавый собор с позакомарным покрытием и шатровая колокольня на мощных столбах. Многочисленные жанровые сцены, обрамлявшие в клеймах изображение какого-либо святого, по стилю напоминают миниатюры. В повествовательных композициях на произведениях мелкой пластики и иконах все чаще встречаются фигуры зверей и птиц, изображения небесных светил, сложных архитектурных форм, точно переданной одежды и предметов быта. Проникновение реалистических мотивов приводило порой к неожиданным результатам. Образ святого терял возвышенные черты. «Предстоящие» в композициях середины и второй половины XVI в., и в первую очередь Богородица, — живые люди, изнемогающие под бременем несчастья, а не святые, с радостью принимающие испытание, посланное богом. Изображение реальных черт мира, окружающих человека, нахлынувших новых жизненных впечатлений приводит к изменению самой манеры письма художника, измельчанию и детализации, резко контрастирующей с возвышенной монументальностью произведений предшествующего XV в.
Новые тенденции в быту проявлялись в более стертой форме. Люди той поры остались верны старым традиционным формам жизни, но увидели в ней самой новую ценность и прелесть. Не убиение плоти, не аскетизм — вершина христианского отречения от всего земного, а воспевание земной жизни — вот что отличает психологию нового человека. «Все хотят на земле жить и забыли о загробной жизни» — этот упрек одного из церковных иерархов первой трети века с большим основанием следовало адресовать новому поколению.2
Энциклопедией русского быта можно назвать «Домострой», сборник поучений по всем отраслям домашнего хозяйства, написанный Сильвестром для сына Анфима, занимавшегося крупной оптовой торговлей и постоянно связанного с иностранными купцами. «Домострой» с его любованием житейскими мелочами, скрупулезной требовательностью к соблюдению разумных правил ведения хозяйства, строгой регламентацией быта и духовной жизни мирян знаменовал упадок внутренней религиозности и проникновение рационализма в мировоззрение торговых слоев. Рост городов и бюргерства вызывал появление подобных хозяйственных энциклопедий, регламентировавших быт зажиточного горожанина, и в других странах. «Домострой» Сильвестра перекликается с чешскими памятниками — четвертой книгой «Учения христианского» Фомы Щитного, предшественника Яна Гуса, «Советами отца сыну» Смиля Фляшки (XIV в.), итальянским «Рассуждением об управлении семьей» Пандольфини, французским «Парижским хозяином» (XV в.) и т. д. В «Домострое», как и во всех этих сочинениях, быт трактовался как единственная форма удовлетворения человеческих потребностей на земле. Формальное соблюдение религиозных обрядов — вот что требовал от «рачительного» хозяина составитель «Домостроя». Еда воспринималась отнюдь не как греховное потворствование плоти, а как законное для каждого христианина удовольствие. «Домострой» подробнейшим образом описывал, как следует накрывать на стол, как уставлять на чистой скатерти бесконечные столовые «суды» (ковши и судки столовые, уксусницы, перечницы и солоницы, ложки, блюда и ставцы). В «Домострое» содержались рецепты приготовления постных кушаний (блинов, пирогов с рыжиками, груздями, маком, кашей и капустой, каш, рыбы в разных видах, немецких сельдей), скоромных (из мяса, ветчины, сала), различных напитков и сладких кушаний (брусничной воды, пива мартовского, малинового морса, яблок и груш в квасу и в патоке, пастил и т. д.).
В глазах читателя «Домостроя» дом был не его временным земным прибежищем, преддверием ада, рая или чистилища, а человеческой храминой, о которой он обязан был заботиться не меньше, чем о настоящих храмах. Дома украшались орнаментальными и животными мотивами. Змеи, звери и «неверные храбрые мужи» оказались настолько распространенными во внешнем оформлении домов, что это послужило темой специального осуждения Стоглавого собора.
