Ознакомительная версия.
30 декабря 1943 года в Союзе писателей состоялось заседание, на котором А. Фадеев выступил с резкой критикой Федина, Зощенко, Сельвинского, Асеева и Пастернака за «идеологическое искривление».
Из спецсообщения Управления контрразведки НКГБ «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» наркому В.Н. Меркулову (не позднее 24 июля 1943 года):
«Пастернак Б.Л., поэт: «Теперь я закончил новый перевод «Антоний и Клеопатра» Шекспира и хотел бы встречаться с Риски (британский пресс-атташе) для практики в английском языке.
…Нельзя встречаться с кем я хочу. Для меня он – человек, иностранец, а никакой не дипломат… Нельзя писать что хочешь, всё указано наперёд… Я не люблю так называемой военной литературы, и я не против войны… Я хочу писать, но мне не дают писать того, что я хочу, как я воспринимаю войну. Но я не хочу писать по регулятору уличного движения: так можно, а так нельзя. А у нас говорят – пиши так, а не эдак… Я делаю переводы, думаете, оттого, что мне это нравится? Нет, оттого, что ничего другого нельзя делать…
У меня длинный язык, я не Маршак, тот умеет делать, как требуют, а я не умею устраиваться и не хочу. Я буду говорить публично, хотя знаю, что это может плохо кончиться. У меня есть имя, и писать хочу, не боюсь войны, готов умереть, готов поехать на фронт, но дайте мне писать не по трафарету, а как я воспринимаю…»
Группе писателей, возвращавшихся из Чистополя в Москву, был предоставлен специальный пароход. Желая отблагодарить команду парохода, группа писателей решила оставить им книгу записей. Эта идея встретила горячий отклик… Когда с предложением пришли к Пастернаку, он предложил такую запись: «Хочу купаться и ещё жажду свободы печати».
«Пастернак, видимо, серьёзно считает себя поэтом-пророком, которому затыкают рот, поэтому он уходит от всего в сторону, уклоняясь от прямого ответа на вопросы, поставленные войной, а занимается переводами Шекспира, сохраняя свою «поэтическую индивидуальность», далёкую судьбам страны и народа. Пусть-де народ и его судьба – сами по себе, а я – сам по себе…» (Власть и художественная интеллигенция. М., 2002. С. 495—496).
С 1945 года Б. Пастернак начал работать над романом «Доктор Живаго», занимался переводами, чтобы содержать семью, но главное – это роман.
В январе 1954 года Анна Ахматова говорила о Б. Пастернаке: «Я обожаю этого человека. Правда, он несносен. Примчался вчера объяснять мне, что он ничтожество. Ну на что это похоже? Я ему сказала: «Милый друг, будьте спокойны, даже если бы вы за последние десять лет ничего не написали, вы всё равно – один из крупнейших поэтов Европы ХХ века» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 92). Борис Пастернак часто упоминал о романе: «Шестьсот страниц уже. Это главное, а, может, единственное, что я сделал. Я пришлю рукопись Корнею Ивановичу, а потом Вам», – сказал он при встрече с Л. Чуковской в январе 1956 года (Там же. Т. 2. С. 190).
Ахматова, прочитав роман, резко бранила его: «Люди неживые, выдуманные. Одна природа живая. Доктор Живаго незаслуженно носит эту фамилию. Он тоже безжизненный. И – вы заметили? – никакой он не доктор. Пресвятые русские врачи лечили всегда, а этот никого, никогда… И почему-то у него всюду дети» (Там же. Т. 2. С. 292. Декабрь 1957).
Когда в 1956 году вышла «Литературная Москва», зашёл разговор о сборнике и в кругу Б. Пастернака. Составители приглашали его к участию, он дал Казакевичу роман, но тот отказался его печатать. Пастернак, обсуждая сборник, сказал: «Нет, нет, никаких стихов. Только «Заметки о Шекспире», да и те хочу взять у них. Вышло у меня с ними так неприятно, так глупо… Какая-то странная затея: всё по-новому, показать хорошую литературу, всё сделать по-новому. Да как это возможно? К (партийному съезду. – В. П.) по-новому! Вот если бы к (беспартийному. – В. П.) – тогда и впрямь ново… У меня с ними вышла глупость… Я такой дурак. Казакевич прислал мне две свои книги. Мне говорили: «проза». Я начал смотреть первую вещь: скупо, точно. Я и подумал: в самом деле. В это время я как раз посылал ему деловую записку, взял да и приписал: «Я начал читать Вашу книгу и вижу, что это прекрасная проза». И потом так пожалел об этом! Читаю дальше: обычное добродушие… Конечно, если убить всех, кто был отмечен личностью, то может это и сойти за прозу… Но я не понимаю: зачем же этот новый альманах, на новых началах – и снова врать. Ведь это раньше за правду голову снимали – теперь, слух идёт, упразднён такой обычай – зачем же они продолжают вранье» (Там же. Т. 2. С. 192).
В итоге Б. Пастернак предложил редакции «Литературной Москвы» свой роман «Доктор Живаго», но прочитавшие Казакевич и Каверин отвергли роман Пастернака, сказав, что он не годится в альманах по объёму, но это была отговорка, ведь Казакевич и Каверин в двух выпусках «Литературной Москвы» сами напечатали по роману ничуть не меньшему по объёму.
В 1965 году М.А. Шолохов, отвечая корреспонденту американского агентства Юнайтед Пресс Интернешнл (ЮПИ) на вопрос: «Каково ваше мнение как художника о романе «Доктор Живаго»?», сказал: «Я не меняю мнений. Я говорил (в 1956 году во Франции. – В. П.) и сейчас повторяю, что «Живаго» – плохой роман. Пастернак был талантливым поэтом и ещё более талантливым переводчиком. Бунин был лицом без гражданства, а Пастернак – внутренним эмигрантом» (Шолохов М.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 2005. Т. 9. С. 499).
В это время много говорили о поэзии Бориса Слуцкого. Борис Пастернак тоже размышлял о его стихах. Но Анна Ахматова в споре жёстко отозвалась о Борисе Слуцком: «Поэзия его лишена тайны. Она вся тут сверху, вся как на ладони. Если же заглянуть вглубь, то позади многих стихов чувствуется быт совершенно мещанский: вязаная скатерть, на стене картина – не то «Переезд на новую квартиру», не то «Опять двойка». В сущности, это плоско. Полуправда, выдающая себя за правду» (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. С. 288).
К 135-летию со дня рождения Ф. Шопена Борис Пастернак написал статью, в которой дал высокую оценку композитору как реалисту: «Говоря о реализме в музыке, мы вовсе не имеем в виду иллюстративные начала музыки, оперной или программной. Речь совсем об ином. Везде, в любом искусстве, реализм представляет, по-видимому, не отдельное направление, но составляет особый градус искусства, высшую степень авторской точности. Реализм есть, вероятно, та решающая мера творческой детализации, которой от художника не требуют ни общие правила эстетики, ни современные ему слушатели и зрители. Именно здесь останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как мало нужно для его процветания! В его распоряжении ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность – все формы искусственности к его услугам» (Советское искусство. 1945. Цит. по: Пастернак Б. Избранное. Т. 2. 1983. С. 302).
1 февраля 1946 года в письме О. Фрейденберг Б. Пастернак писал: «Я начал большую прозу, в которую хочу вложить самое главное, из-за чего у меня «сыр-бор» в жизни загорелся, и тороплюсь, чтобы её кончить к твоему летнему приезду и тогда прочесть» (Переписка Бориса Пастернака. С. 219). 13 октября 1946 года в письме той же О. Фрейденберг Б. Пастернак раскрыл творческий замысел своего романа:
«Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжёлого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса или Достоевского, – эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется «Мальчики и девочки». Я в нём свожу счёты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют ещё после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.
Атмосфера вещи – моё христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское или толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным.
Это всё так важно и краска так впопад ложится в задуманные очертания, что я не протяну и года, если в течение его не будет жить и расти это моё перевоплощение, в которое с почти физической определённостью переселились какие-то мои внутренности и частицы нервов» (Там же. С. 224).
Но постоянно были причины отвлекаться от романа, не хватало денег, и снова приходилось на долгое время погружаться в переводы с немецкого или английского языка, то Шекспира, то Гёте… Как-то Борис Пастернак зашёл в «Новый мир», и главный редактор К. Симонов познакомил его с заведующей отделом по работе с молодыми авторами Ольгой Ивинской. Поэт влюбился в эту обаятельную женщину, мать двоих детей. Это было в конце 1946 года. А Ольга Ивинская давно была влюблена в его поэзию. 4 апреля 1947 года Ольга Ивинская стала любовницей Бориса Пастернака. «Утром этого счастливого дня Б.Л. сделал надпись на красной книжечке своих стихов: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя, 4 апр. 1947 г.» (Ивинская О., Емельянова И. Годы с Пастернаком и без него. М., 2007. С. 32). «Я считала Борю больше чем мужем. Он вошёл в мою жизнь, захватив все стороны, не оставив без вмешательства ни единого её закоулка. Так радовало его любовное, нежное отношение к моим детям, особенно к повзрослевшей Иринке» (Там же. С. 34—35). Ольга Ивинская, как талантливый редактор и переводчик, под руководством Бориса Пастернака начала переводить и публиковать свои переводы, читала вёрстки Бориса Пастернака, полностью вошла в его литературную судьбу. В 1949 году была арестована, на допросах ей, не предъявляя обвинений, прямо говорили, что Борис Пастернак занимает антисоветскую позицию. Но Ольга Ивинская ничего антисоветского в его позиции не замечала. Когда в 1953 году она вышла из заключения, то опасалась, что Борис Пастернак её разлюбил, но он по-прежнему был в неё влюблён, и их отношения возобновились. Он не любил Зинаиду Николаевну, а Зинаида Николаевна не любила его, но пыталась сохранить свою семью. Несмотря на то что семья его разрушалась, а Ольгу Ивинскую приговорили к тюремному заключению, Борис Пастернак, закончив перевод «Фауста» Гёте, снова отдался своему любимому роману. К нему «полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него», когда он вновь приступил к роману (Переписка Бориса Пастернака. С. 223). В процессе работы над романом у Бориса Пастернака возникло желание своему главному герою передать поэтический дар («Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским», – писал он М.П. Громову 6 апреля 1948 года). И в 1946 году возник «Гамлет» как одно из первых стихотворений Юрия Живаго. У него сначала был эпиграф, строчка из «Благословения» Шарля Бодлера: «Я знаю, что страдание единственная доблесть», но потом он его исключил.
Ознакомительная версия.
