После того как последний император Цзинь стал рабом у сюнну, династия Цзинь прекратила свое существование, «посмертно» получив название Западной. Остатки цзиньского двора бежали на юг и основали династию Восточная Цзинь. А Северная Хань стала огромной империей, территория которой включала провинцию Шаньси, центральную и северо-восточную части провинции Шэньси, восточную часть провинции Ганьсу и северную часть провинции Хэ-нань{342}.
Фан Сюаньлин оставил сведения об административном аппарате, который Лю Цун установил в своей империи, и о том, сколько людей находилось в ведении каждого из крупных чиновников. Исходя из этих данных можно вычислить, что под властью Северной Хань проживало около 3,9 миллиона человек; из них 340 тысяч сюннусцев, 1,4 миллиона цзесцев, сяньбийцев, дисцев, цянов иухуаней (впрочем, цзесцев некоторые исследователи тоже относят к сюнну{343}) и 2,1 миллиона собственно китайцев{344}.
Теперь сюнну, впервые за свою историю, столкнулись с делом, которого они очень долго умудрялись избегать, — с необходимостью управлять оседлым населением (это было сложно, если учесть, что, во-первых, сами сюнну никогда не жили оседло, а во-вторых, что ханьские крестьяне примерно в шесть раз превосходили их по численности). Сюнну решили эту проблему, полностью разграничив управление кочевниками и управление оседлыми жителями. У кочевников были свои чиновники, у китайцев — свои. В государстве насчитывалось 200 тысяч юрт; во главе каждых десяти тысяч юрт стоял главный воевода, все они подчинялись двум помощникам шаньюя. Оседлое население насчитывало более 400 тысяч дворов, ими управляли 43 региональных чиновника, над которыми, в свою очередь, стояли два пристава по уголовным делам.
Китайцы, несмотря на то что во главе государства стоял кочевник, отнюдь не находились в бесправном положении, и это неудивительно, поскольку сюннуский император позиционировал себя как наследник Хань. При дворе было немало китайских сановников, которые пользовались большим влиянием. Однако к управлению кочевниками китайцев не допускали — они могли служить только в тех государственных органах, которые ведали оседлым населением{345}. Такую дуальную административную систему потом переняли у сюнну и другие варварские народы, захватывавшие власть в Поднебесной, — кидани, чжурчжэни и маньчжуры{346}.
Все это были вполне разумные реформы. Но, проведя четкие административные границы между кочевниками и китайцами, Лю Цун, а за ним и его преемники себя и своих приближенных уже не рассматривали как кочевников: они полностью переняли образ жизни, и прежде всего пороки побежденной китайской верхушки. Попав из юрт во дворцы, ошалев от непривычной роскоши, они, так и не став китайцами, утрачивали связь и с собственным народом, передавая управление им в руки царедворцов, наложниц и евнухов.
Лю Юаньхай еще сумел удержаться от соблазнов: «… [при мысли о роскоши] у него кололо сердце и болела голова, поэтому он одевался в грубый холст, не сидел на мягких подстилках, при нем покойные императрица и наложницы не носили одежд из шелка, и вопреки просьбам чиновников он построил только [для императора] Южный и [для императрицы] Северный дворцы»{347}.
Но уже Лю Цун возвел для себя и своего гарема «более сорока дворцов и высоких теремов», после чего затеял разорительное строительство новой башни для очередной императрицы. Начальник судебного приказа Чэнь Юаньда увещевал своего повелителя, доказывая, что «передний зал дворца Гу-анцзидянь достаточен для приема правителей различных владений и угощения послов десяти тысяч государств, а находящиеся за ним дворцы Чжаодэдянь и Вэньминдянь могут вместить всех обитательниц женского дворца и двенадцать рангов наложниц». Он ссылался на то, что империю терзают голод и моровые язвы, что народ ропщет:
«Разве так ведет себя тот, кто отец и мать [народу]? С почтением услышав о том, что вы отдали указ о строительстве башни Хуанъилоу, я, ваш слуга, искренне был бы рад одобрить сооружение нового дворца для императрицы, но, поскольку великие беды еще не минули, с постройкой дворца поторопились. Затевать новое строительство поистине крайне нецелесообразно».
Однако Лю Цун не желал быть ни отцом, ни матерью для своего народа. Он пришел в страшный гнев и воскликнул: «Мы, стоящие во главе всех дел, задумали построить всего один дворец, разве будем спрашивать об этом тебя, подлую крысу?!» После этого он приказал «вывести Чэнь Юаньда и обезглавить его вместе с женой и детьми, а головы вывесить на восточной торговой площади, чтобы они оказались вместе, как живущие в одной норе крысы». Правда, выполнить этот приказ царедворцам не удалось: услышав его, мудрый Чэнь Юаньда немедленно приковал себя цепью к близлежащему дереву (разговор происходил в садовом павильоне). Потом за смельчака вступилась императрица, и Лю Цун раскаялся в своем гневе. Он даже приказал изменить название сада и павильона в честь своего сановника: теперь они назывались «Сад приема мудреца» и «Павильон стыда перед мудрецом»{348}.
Устыдившись намерения казнить честного сановника, Лю Цун отнюдь не устыдился своего образа жизни. Он наводнил дворцы огромным количеством наложниц, постоянно менял фавориток и возводил бывших служанок в ранг императриц{349}. Однажды его внимания удостоились сразу шесть дочерей и внучек одного из сановников — он немедленно дал всем шестерым ранги высших наложниц (в том числе левой и правой гуйбинь — следующий ранг после императрицы), после чего надолго заперся с ними во дворце. «Служители-камергеры докладывали ему обо всех делах, а решения по ним принимала левая гуйбинь»{350}
Впрочем, далеко не вся информация вообще могла достигнуть дворцов, где обитал сюннуский император, потому что на страже его покоя стоял могущественный фаворит Ван Чэнь. Фан Сюаньлин пишет:
«Сам Лю Цун развлекался и пировал в Заднем дворце, из которого иногда не выходил по сто дней, поэтому все чиновники докладывали ему о делах через Ван Чэня. Однако Ван Чэнь в большинстве случаев не представлял докладов Лю Цу-ну, а принимал по ним самовольные решения. Поэтому случилось, что старых, заслуженных чиновников не заносили в списки награждаемых, а ничтожные, коварные и льстивые людишки через несколько дней занимали должности чиновников, получавших натуральное довольствие в размере двух тысяч даней зерна в год. Военные походы совершались ежегодно, но военачальников и воинов не награждали деньгами и тканями, в то время как всем обитателям Заднего дворца, вплоть до мелких служек, выдавали награды, каждый раз в размере нескольких сотен тысяч монет»{351}.
Ван Чэнь поставил на ключевые государственные должности своих родственников и друзей, которые «вели роскошный образ жизни, отличались алчностью и вредили добропорядочному народу»{352}. Один из сановников жаловался: «Отбор на должности происходит под их давлением, кандидатов выбирают уже не по способностям, чиновников выдвигают в зависимости от связей, дела управления решаются взятками». Клевета на добросовестных чиновников и казни неугодных расшатывали государство. «В Пинъяне начался сильный голод, из каждого десятка пять-шесть человек бежали или умерли»{353}.
Не прекращались и самые мрачные знамения, которые предвещали беду. Так, по сообщению Фан Сюаньлина, в десяти ли от Пинъяна упала звезда, «а когда осмотрели место падения, нашли кусок мяса длиною в тридцать, а шириною в двадцать семь бу (1 бу в разное время равен был от 1,6 до 1,9 метра. — Авт.), от которого исходил вонючий запах, ощущаемый даже в Пинъяне. Около мяса был слышен плач, не прекращавшийся ни днем, ни ночью». Даже сам император был вынужден признать: «Отсутствие у нас добродетелей привело к такому необыкновенному явлению»{354}.
Но император ограничился разговорами, добродетельнее не стал, и знамения не прекращались. Вскоре после этого одна из наложниц «родила змею и хищного зверя, которые, погубив по человеку, бежали»{355}. Над столицей проливались красные дожди{356}, «дочь правителя [одного из] округов превратилась в мужчину»{357}, а еще одна женщина «родила ребенка с двумя головами»{358}. В самом же императорском дворце «три ночи подряд плакали души умерших, причем звуки плача, достигнув управления правого пристава по уголовным делам, прекращались»{359}.
Дошло до того, что собака и свинья совокупились сначала перед воротами управления главного помощника государства, затем перед воротами дворца и, наконец, «перед воротами управлений пристава по уголовным делам и цензора». Нечестивые животные были одеты в головные уборы чиновников, а собака имела еще и «пояс и шнур для печати». Они пробрались в императорский дворец и поднялись к месту, на котором сидел Лю Цун, а потом «между ними вспыхнула драка, в которой обе погибли». Однако император «продолжал творить еще большие жестокости, а случившееся не напугало его и не было воспринято как предупреждение»{360}.
