XVII. ЕЩЕ когда был жив Перикл, афиняне стремились в Сицилию и после его смерти взялись за дело, собирая так называемые «союзные и вспомогательные отряды» и посылая их каждый раз тем, с которыми сиракузцы поступали несправедливо, подготовляя почву для более крупной экспедиции. Но Алкивиад был тем человеком, который воспламенил в них настоящую страсть к этому и убедил их приступить к покорению острова не по частям и не понемногу, а отплыв с сильным флотом; он убедил народ в возможности больших успехов, стремясь сам к еще большим. Он надеялся, что Сицилия будет не концом, как думали остальные, а только началом того, что он задумал. Никий удерживал народ, считая покорение Сиракуз делом нелегким. Алкивиад же, мечтая о Карфагене и Ливии, а вслед за этим и о присоединении Италии и Пелопоннеса, рассматривал Сицилию только как базу для войны. Он тотчас же преисполнил надеждами молодежь, которая и от стариков наслушалась о многих чудесных вещах, связанных с этим походом, и множество людей сидели в палестрах и на полукруглых скамьях, рисуя карту Сицилии и расположение Ливии и Карфагена. Однако философ Сократ и астролог Метон никогда, как говорят, не надеялись на какую-либо пользу для Афин от этого похода. Первый, вероятно, был посещен и предупрежден, как обычно, своим гением-покровителем. Метон же, либо опасаясь будущего вследствие разумной предусмотрительности, либо узнав о будущем при помощи какого-то гадания и основываясь на этом, притворился безумным и, взяв зажженный факел, хотел поджечь свой дом. Некоторые, однако, говорят, что Метон не выдавал себя за безумного, а сжег ночью свой дом и, явившись на другое утро в Народное собрание, стал умолять народ по случаю такого страшного несчастья освободить его сына от похода. Обманув сограждан, он достиг просимого.
XVIII. НИКИЙ был избран стратегом против своей воли, стремясь избегнуть власти, главным образом из-за нежелания иметь такого сотоварища. Ибо афинянам казалось, что лучше можно будет вести войну, разведя крепкое вино водой, т. е. послав не одного Алкивиада, а присоединив к его отваге рассудительность Никия. К тому же третий стратег, Ламах, несмотря на свой зрелый возраст, отличался не меньшей горячностью и любовью к риску во время сражений, чем Алкивиад. Когда уже обсуждался вопрос о численности экспедиции и ее подготовке, Никий попытался еще раз приостановить поход и задержать выступление. Однако Алкивиад выступил против этого и поставил на своем; один из ораторов, Демострат, внес предложение, чтобы стратеги имели неограниченные полномочия и в приготовлениях к войне и в ее ведении. Народ утвердил решение, и все было готово к отплытию флота, но не предвиделось ничего хорошего еще и из-за праздника Адониса, пришедшегося как раз на эти дни, когда женщины выставляют множество изображений, напоминающих вынос покойников, как бы устраивают их похороны, бьют себя в грудь и поют похоронные песни, подражая погребальным обычаям. Изуродование герм (у большей части их в одну и ту же ночь были отбиты выдающиеся части) испугало многих, даже из числа тех, которые обычно пренебрегают подобными приметами. Говорили, что коринфяне, колонистами которых были сиракузяне, совершили это для того, чтобы из-за предзнаменования произошла приостановка или перемена решения относительно войны. Но народ не верил ни этим речам, ни тем, которые полагали, что здесь нет никакой дурной приметы, а считали виновниками происшедшего необузданных молодых людей, переходящих, как это обыкновенно бывает под влиянием чистого, не смешанного с водой вина от шуток к буйству. Гнев и страх заставили их воспринимать случившееся как поступок заговорщиков, решившихся на серьезное дело: совет и народ, собираясь часто в течение нескольких дней для рассмотрения этого дела, начали сурово расследовать все, что внушало подозрение.
XIX. В ЭТО ВРЕМЯ демагог Андрокл представил нескольких рабов и метэков, которые донесли, что Алкивиад и его друзья еще и в другом случае изуродовали статуи богов, а кроме того, в пьяном виде пародировали мистерии. Они говорили, что некто Теодор изображал вестника, Политион — жреца-факелоносца, а Алкивиад — иерофанта; остальные друзья также присутствовали; их посвящали в мистерии и называли мистами. Все это было включено в жалобу Фессала, сына Кимона, обвинявшего Алкивиада в поругании Деметры и Коры. Андрокл, злейший враг Алкивиада, подстрекал возмущенный и негодующий против Алкивиада народ. Сторонники последнего сначала встревожились; однако, узнав, что матросы, которые должны были плыть в Сицилию, как и сухопутные войска, ему преданы, и услышав, что тысяча гоплитов из аргивян и мантинейцев говорят открыто, что они отправляются в далекий поход за море только из-за Алкивиада и в случае какой-либо несправедливости по отношению к нему тотчас повернут назад, они ободрились и в назначенный день явились, чтобы выступить с защитой; это вызвало беспокойство их врагов, которые опасались, чтобы народ не стал более снисходительным к Алкивиаду, нуждаясь в нем. Чтобы воспрепятствовать этому, враги Алкивиада пустились на хитрость; некоторые из ораторов, не считавшиеся врагами Алкивиада, но ненавидевшие его не меньше, чем открытые противники, выступили перед народом, говоря: «Нелепо было бы, чтобы человек, выбранный полновластным стратегом таких крупных сил, теперь, когда войско и союзники уже готовы к выступлению, терял драгоценное время, ожидая, пока окончится жеребьевка судей и судебная процедура, отмеряемая водяными часами. Итак, пусть он теперь отплывает в добрый час, а после окончания войны явится сюда, чтобы защищаться согласно тем же законам». От Алкивиада не скрылся коварный характер этой отсрочки; он выступил и сказал народу, что было бы возмутительным посылать его во главе таких больших сил с тяготеющим на нем недоказанным обвинением. Если он не сможет защититься, его следует казнить, если же он оправдается, то сможет выступить против врагов, не опасаясь доносчиков.
XX. ТАК КАК он не смог убедить народ и получил приказ о выступлении, он отправился с двумя другими стратегами, имея немногим менее ста сорока триер, пять тысяч сто гоплитов, около тысячи трехсот лучников, пращников и легковооруженных, а также немалое количество всякого снаряжения. Высадившись в Италии и взяв Регий, Алкивиад высказал свое мнение о том, каким способом надлежит вести войну. Никий возражал ему, Ламах же присоединился к этому плану. Алкивиад, отплыв в Сицилию, взял Катану, но не смог совершить более ничего, так как в это время был вызван афинянами для разбора дела. Как уже было сказано, сначала Алкивиаду были предъявлены только неубедительные подозрения и обвинения на основании показаний рабов и метэков, но затем враги в его отсутствие стали еще ожесточеннее нападать на него и присоединили к поруганию герм также и профанацию мистерий, утверждая, что и то и другое исходило из заговора, направленного к государственному перевороту. Афиняне заключили в тюрьму без суда всех обвиненных по этому делу и раскаивались, что они не вынесли решения о привлечении к суду и не осудили Алкивиада за такие преступления еще до его отъезда. Народ переносил свой гнев против Алкивиада на всех его родных, друзей и знакомых, попадавшихся на глаза. Фукидид не называет имена доносчиков на Алкивиада, другие же упоминают в их числе Диоклида и Тевкра, как, например, комический поэт Фриних в следующих стихах:
О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,
Упав, не потерпел вреда, возможность дав
Второму Диоклиду злой донос писать.
И в другом месте:
Умолкну я — ведь не хочу, чтоб за донос
Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.
К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого. Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица осквернителей герм, отвечал: «При лунном свете». В этом он сбился, так как во время происшествия было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.
XXI. СРЕДИ тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал расследования, находился оратор Аидокид, которого историк Гелланик причислил к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и настроенного олигархически. Вот что заставляло больше всего подозревать его в изувечении герм: около его дома находилась большая герма, воздвигнутая в качестве приношения филы Эгеиды и оставшаяся почти единственной неповрежденной из числа наиболее известных. Поэтому она и сейчас называется гермой Андокида, и все дают ей это имя, хотя надпись и свидетельствует о другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление Народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно, чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и на основании постановления получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа; расправившись с осквернителями герм, он, освободившись от других забот, обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали «Саламинию» с благоразумным приказом не применять к Алкивиаду насилия и не поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска, находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад, если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом, предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей бедности.
