Наталья Давыдова - Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)

Протягиваются руки, чтобы помочь убрать оставшуюся солому на полу. Мы садимся на наши свертки и тупо и мрачно смотрим вокруг.

{34} Действительность ужаснее того, чего мы ждали. Кругом грязь, темнота, дым от беспрерывного куренья, на полу толпы шумных женщин. Кучи белья и одежды развешаны повсюду. Шнурки для белья переплетаются, как сетки, над головой, тесня еще больше камеру. Воздух разъедает горло и легкие. - У меня одно желание - бежать отсюда, и я с ужасом смотрю на плотно запертую дверь.

Соседки с участием относятся к нам, вполголоса расспрашивают откуда мы, по какому делу.

Кто-то тут же предупреждает остерегаться какой-то Розы Вакс. Указывают на кого-то в темноте.

Сумерки сгущаются, но я понемногу привыкаю и могу уже кое-что разглядеть.

Против нас два маленьких окна, посередине большой стол, уставленный жестяными кружками. - Вокруг стен, ряд рам от старых, когда-то устроенных нар. Все они опрокинуты, все сорвано с них. Женщины - их около 45 - сидят на полу.

Кругом нас оглушительный шум голосов, голова тяжелеет от всего. Камера отгорожена невысокой перегородкой, за которой находится уборная и кран. Хуже всего этот нестерпимый запах.

{35}

2 часа спустя.

Соседки стараются помочь. Только что помогли убрать угол, дали напиться чаю. После большого перехода с утра ничего не ели, особенно захотелось пить. Вспомнила, как мучил по дороге развязанный башмак и как не удавалось его завязать. Четыре раза нагибалась, и каждый раз стража кричала: - "Не останавливаться". Наконец, подошел все тот же наш солдат и быстро сказал: - "Завяжите, я постою".

Наконец, солома убрана, угол очищен, и мы можем положить тюфячок, который захватили из ЧК. Это наша общая постель с И-ной.

Надо лечь на место больной. Хоть бы не говорили, что она тут болела. Отвратительно знать и все-таки лечь.

Пугает мысль, что скоро наступить полная темнота, а темнеет рано.

Нет масла в лампадках: хватит на час, на два. А потом? Чем заполним эти длинные часы?

4-го декабря утром.

Заполнили самым необычным образом. Такого конца дня я не ожидала. Как только стемнело, все, что лежало, вскочило на ноги, и поднялось нечто невероятное - от скуки, что ли, начались крики, ссоры, поднялся свист, пошли ругательства, как фейерверки.

Как далека эта жизнь от тихой жизни {36} тюрьмы, которую я там ожидала. От усталости я закрыла глаза, и мне кажется, что все обрушивается мне на голову ... Под треск, гиканье и брань я, наконец, заснула.

4-го днем.

Погнали людей, как лошадей на корд. Разрешили минут десять побегать вокруг голого бугра. В лицо дул ледяной ветер, над головой стояло свинцовое небо. Хоть бы прорвалось оно. Может быть за ним есть и голубое небо.

Лица у солдат, стоящих кругом, особенно серы и безразличны. На плечах и штанах большие дыры. Все к одному - голая мерзлая земля, голый бугор, тупые взгляды солдат. - Боже, какая тоска! Женщины пестрой толпой бегут перед ними, они даже не смотрят.

Гуляли ровно десять минут, - опять вернулись в дым, в грязь, в разъедающий запах. Только не нашли куска мыла: его украли у нас. И-на и я мрачно приняли этот новый маленький удар.

Рядом с нами сидят три женщины. Одна из них молодая, еще дитя - это Валя. Валя всего лишь шесть месяцев замужем, из них четыре в тюрьме. Обычная история - чтобы спасти отца-офицера достала фальшивые бумаги. Кто-то донес. Теперь все сидят в тюрьме. Но Вале ни до кого нет дела. Ей нужен {37} муж и только муж. Весь день и ночь думает она о нем, и идут записки взад и вперед. Получит ответ, смеется, плачет, прижимает записку к губам, к груди... Бедный влюбленный ребенок, скоро и этого не будет, убьют мужа, останутся только записки...

Другие две - старуха Тюрина и Мария Павловна.

Старухе Тюриной, которую все зовут здесь "госпожой Тюриной", уже 68 лет, но она удивительно крепка и вынослива. Ничем не сломаешь, не согнешь. Сидит, как каменная, на полу уже два месяца - без обвинения, без допроса. Никто не знает, почему - пришли ночью и взяли в тюрьму. Но старуха не жалуется. Она вся, как кремень, только лицо, руки, плечи белые, нежные. Видно, много лежала под пуховиками в тепло натопленных комнатах.

Был когда-то мануфактурный магазин, семья. Магазин отняли; дети разбрелись по свету.

Богобоязненная старуха - ночью часами молится, стоя на коленях. Помочь же другим, поделится не любит. Спокойно ест лакомые куски, когда рядом корчатся от голода; изредка лишь отворачивается, чтобы не видели.

Мария Павловна, пышная, видная кастелянша какой-то богадельни, обвиняется в хранении 120 аршин ситца, найденных в комоде, и мешка муки в цейхгаузе. Милое, здоровое существо, жизнерадостное и красивое. А между тем жизнь у нее скучная. Ей всего 29 лить - и уже 12 лет {38} работы в богадельне. Те же дрязги, палаты, старухи, - всегда старухи. Как герань на окне, выросла там.

Когда все спят и длинная, светлая коса заплетена, Мария Павловна всегда на коленях. Слышно ее взволнованное дыхание. "Что будет?" - день и ночь мучит этот вопрос.

Лежим все бок обок, и так тесно, что ночью, когда переворачиваемся, непременно будим одна другую. С И-ной сплю на одной подушке - не имеем второй. Ее короткие волосы, как у мальчика, щекочут мне нос, но мне с нею спокойно.

Никто в городе еще не знает о нашем аресте. Если солдат донес записку, помогут. Иначе голод будет ужасающий. - Уже чувствую его приближение как-то вдруг тревожно стало.

Дают два раза в день кипяток по кружке и раз в день, изредка два, мутную водицу с крупой - отвратительный кандер. Это все, - еще полфунта сырого, мокрого хлеба.

Соседки помогают понемногу, но берем неохотно - у них тоже немного. Тюрина получает много и даже горячую пищу, но не делится никогда. Крайнее чувство голода усиливается, - оно мучительно, непередаваемо.

Боюсь, что голоден и Кика. Послала ему утром записку, чашку с сахаром и носовой платок, - все, что имела. Лишь бы он это {39} получил. Валя пишет мужу и получает ответы.

Сегодня будет свет. Кто-то принес масло, его немного, но зажжем лампадку. Погорит час, два. Холод, голод - темнота. Иногда кажется, что темнота хуже всего.

5-го декабря утром.

Голод увеличивается. Опять беспокойное, тревожное состояние, как вчера. Муки голода, какая боль и какой ужас. Бедный мой Кика! Неужели он тоже терпит? - Ему еще хуже- он так молод.

Ненавижу кандер, а ем, когда приносят. Сегодня от нестерпимой боли голода прижималась к полу - все же легче. Нашла у И-ной в клетчатом платочке остатки сухого чая с грязью - с жадностью глотала. При этом необычайная раздражительность.

Я не знала раньше беспричинного беспокойства, которое дает голод. На все способен человек, и сытому не понять его. Нет воровства, нет преступления перед таким голодом. Я мучительно смотрю на груды еды Тюриной; лежать около самой моей головы, я их сторож, так легко поднять голову и взять.

Не беру, но не знаю, сила ли это или слабость. И-на смеется, говорит возьмет, но, вероятно, не тронет.

{40} Когда голодна, всегда ссорюсь из-за форточки с одной девушкой Клавдией. Душа и тело вульгарны, всю жизнь была горничной, так и осталась ею. В ушах большие кольца-сережки, вечно бьются по шее. На ней пунцовая блуза.

Мария Павловна то и дело утешает сестру милосердия. Она так убивается, что скучно смотреть. Все ломает руки и плачет. Валя на прогулку никогда не ходит, все пишет мужу. Записки передает законно и незаконно, т. е. в хлеб. Попадется еще.

От Кики ни слова, боюсь за него. Он так молод и так одинок.

У меня И-на здесь, она добра ко мне, как сестра.

Каждый раз, когда стреляют под окном, я вздрагиваю. Часовые с особенным наслаждением стреляют под самыми окнами женского отделения, чтобы пугать.

От холода все бегут скоро-скоро на прогулке и всегда вокруг этого проклятого бугра. Многие легко одеты, в особенности те, что сидят давно; все износилось. Некоторые еле прикрыты. На головах шапочки, платки, многие без ничего. Мокрые волосы бьют по лицу. Во время прогулки вытряхиваем одеяла, подушки и вешаем на деревьях. Несколько чахлых деревьев и кустов гнутся от тяжести. На высоких каблучках в нежно-шелковых платочках стоят молодые надзирательницы. Через {41} минуть 15-20 слышны повелительные голоса:

"С прогулки". Все бегут обратно.

Между мужской и женской тюрьмой, несмотря на стены - близкая связь. Мужчины толпятся у окон и кричат вслед нежные слова. Женщины отвечают, смеются, многие танцуют. Изредка падают записки.

5-го вечером.

Хоть бы знали о нас в городе! Помогли бы. Мы погибаем. Голод все усиливается. Внутри беспощадная боль. Боюсь за Кику,-ответа нет. Сегодня в двери просунулась голова лавочника, торгует съестным и папиросами. Купили маленький кусочек сала и бумаги; отдали все, что имели. Хотели сахару, хоть полчашки, не хватило денег. Просила лавочника взять взамен серебряную ложку и клетчатый платочек. Отказал и в кредит не дал.

Сегодня, наконец, вынесли больную от нас. Три дня лежала в сыпном тифу. Лежала на полу с повязкой на лбу и молчала. Начальство не хотело звать врача. Камера заволновалась, закричала. Пришел фельдшер и велел ее убрать.