Хмельницкий попытался вытереть холодный пот, но не успел. Многотысячный железный клин крылатых гусар, слева и справа от которого яростно кипел ужасающий рукопашный бой, прорвал казацкий фронт. В реве почти случившейся победы, разлетевшиеся панцирные хоругви мчались в хлопский тыл, чтобы двумя крыльями ударить в его задние ряды и закончить, наконец, этот многочасовой кошмар.
Тысячи гусар с размаху влетели в приготовленный для них хмельницкий мешок. По бокам оставленного для крылатых коридора оказались валы и окопы, которые не смогли бы перескочить даже их великолепные железные кони, а справа от распластавшихся в полупобедном полете панцирных лав, почти под гетманским холмом, польские полки встречали передвижные фальконеты Ивана Ганджи.
Хмельницкий посмотрел в сторону невидимого в пороховом дыму Кричевского и на ближнего Ганджу, которые знали, что им делать. Первая шеренга каре из самых метких стрелков по неслышимой команде опустилась на колено и, как и стоявшая за ней вторая шеренга, приготовила мушкеты к залповому огню. Четыре задних ряда были готовы быстро перезаряжать ружья и передавать их вперед. Седьмая задняя шеренга с трехметровыми пиками уперла их концы в землю, чтобы в секунды прикрыть стрелков от возможного прорыва хоругвей. Копья шестой и пятой шеренги шалашами стояли сзади.
За двести метров и двадцать секунд до удара мчавшихся панцирных полков над каре загремела команда Хмельницкого, повторенная Кричевским:
– Выстрелов даром не тратить, прицел в ноги гусарских лошадей!
Прямоугольник замер и, наконец, услышал приказ открыть огонь залпами:
– Пали!
Приказ, раздавшийся от пятнадцати орудий на возах, делавших каждое по выстрелу, в три минут был выполнен мгновенно и четко.
Одновременный ужасающий и все повторяющийся удар казавшегося бесконечным свинца с фронта и фланга ахнул в прорвавшийся хоругвенный клин и обрушил его насмерть. Ад накрыл поле убийственного прорыва. Покрытые броней гусарские лошади падали рядами, взвивались на дыбы, вырывались из строя в стороны, роняя серебряных всадников, и их крылья со всего размаху втаптывались в украинский чернозем. За безумно летевшими конями волочились пышные всадники с застрявшими в стременах ногами, в предсмертных конвульсиях опрокидывались лошади и давили закованных в железо гусар, умиравших в грязи и крови, и рос перед боевыми орудийными возами и казацким каре вал из польских трупов, в который с размаху влетали все новые и новые лавы панцирных воинов. А из великолепного убийственного прямоугольника гремели и гремели команды «Пали! Пали! Пали!», и залповый свинцовый ураган накрывал и накрывал шляхетные шеренги, и без перерыва перелетали нескончаемые заряженные мушкеты из задних казацких рядов в передние, ахавшие и ахавшие по стираемой с украинской земли гордости Польской Короны, и каждые три минуты прокладывали улицы во вражеских рядах орудия с возов-тачанок яростного Ивана Ганджи. Неудержимая до этого нигде и никогда фронтальная атака панцирных хоругвей была удержана и почти опрокинута рыцарями Богдана Хмельницкого.
На левом углу каре, залитым своей и чужой кровью, отчаянная Люблинская хоругвь крылатых гусар через трупы своих товарищей прорвалась к казацким шеренгам, но тут же налетела на уже ждавшие ее неподъемные страшные пики, наклонно стоявшие грозным тройным частоколом. Первые казацкие ряды пикинеров попали под навал железных всадников и коней, с распоротыми брюхами давившими своих и чужих, и страшный лязг боевого железа о латы накрыл поле боя.
К углу каре, где залповый огонь был наполовину слабее, к мертво проламывавшимся в его центр гусарам через свинцовый дождь ринулся весь польский панцирный строй и всей своей неимоверной железной массой навалился на державшихся из последних сил казаков. Подоспевший с подмогой из задних рядов Кричевский утроил плотность прорываемых шеренг, но тяжелая кавалерия, увязшая в рукопашной, продолжала прорубаться вперед и влево к центру, стремясь разорвать вражеский строй и над крылатыми всадниками все громче и громче ревело хриплое «vivat, погибель быдлу!»
Казацкий угол падал рядами, но воины умирали там, где стояли, не двигаясь с места. В крови и пороховой гари обтесываемый с трех сторон железный жолнерский клубок неостановимо вползал в каре и казалось, что уже нет никаких человеческих возможностей сопротивляться этой ужасающей силе.
В самый нужный момент с гетманского холма взвыли трубы и ударили литавры и на угол каре с флангов прямо на воронкообразно расширяющийся и расширяющийся гусарский клин ударили конные полки Ивана Богуна и Матвея Гладкого. Залитому черным дымом небу показалось, что сами демоны войны и смерти полетели на панцирных всадников отовсюду, и не было на казацких витязях никаких железных лат, а только стальные сердца и твердые руки с саблями.
Крылатые гусары попытались развернуть фронт на новых врагов, не успели и получили страшный казацкий удар. Гудело и лязгало железо, гремели выстрелы, частокол откатывающихся пик враз остановился и начался небывалый в Речи Посполитой разгром не знавшей поражения ее великолепной тяжелой конницы. В проклятиях и стонах гусарские палаши бились о казацкие сабли и одна за другой гибли польские хоругви. Вой, выстрелы, лязг оружия слились в невообразимый рев, и железных рядов крылатых гусар не стало. Дыра недавнего прорыва в казацком фронте быстро затягивалась полками Ивана Гири и Мартына Пушкаренко, а по всей линии боя к польскому лагерю под защиту пушек отползали расхристанные группы всадников, теряя и теряя бойцов, и слоистый дым волнами клубился над залитым кровью полем небывалой битвы.
За отступавшими поляками неостановимо двигался весь казацкий фронт и никак не давал опомниться гигантскому коронному войску, превратившемуся просто в вооруженную толпу. Хмельницкий видел, что разрыв между двумя линиями отступающих и атакующих вот-вот достигнет необходимых для открытия убийственного артиллерийского огня двухсот метров, и прямо в лоб накатывающимся казацким рядам от польских укреплений угрюмо смотрят сорок тяжелых орудий, чей залп дробью и картечью может легко положить в землю целое победное войско.
– Гей, хлопцы, в атаку, в победу!
Богдан поднял своего уже знаменитого аргамака на дыбы и боевой конь, захватив под копыта все огромное поле под холмом, чудовищным скачком ахнул вперед и полетел бурей прямо на почти готовые к смертельному залпу пушки, и уже летели за своим героем полки гетманского резерва во главе с Мартыном Небабой и Филоном Джеджалием. Над содрогнувшимся полем сражения раздался завораживающий грохот тысяч копыт боевых коней и изнемогавшие в бесконечной битве казаки все до одного увидели, как прямо на почти готовые смести их с лица земли коронные батареи двумя разлетающимися крыльями вынеслись великолепные запорожские полки и во главе их ураганом мчался казавшийся огромным всадник на белом коне, в длинном малиновом плаще-кирее и в шапке с двумя высокими страусиными перьями.
Над разом взорвавшимися казацкими рядами раздался тысячеустый рев: «Гетман! Гетман ударил! Хмель летит! Боже, увидеть и умереть!»
Опытные, обученные в Германии польские пушкари не могли оторвать завороженных глаз от бешено летевшей на них гетманской смерти и, вместо убийственного для казаков залпа, уводили артиллерию за земляные укрепления и вползали в лагерь вместе с ними разгромленные польские жолнеры. Резерв Хмельницкого во главе с гетманом ужасающе влетел в клубящееся страшное побоище у двойных лагерных ворот, и в многочасовой Корсунской битве наступил мгновенный перелом. Казацкие полки окружали польских всадников в железные кольца, исчезавшие прямо на глазах пораженного небывалым зрелищем неба, и дорывал и дорывал до шнура Богдан и его герои непобедимые в совсем недалеком прошлом конные хоругви. Запертые в лагере две тысячи украинских драгун смогли, наконец, пробиться к своим товарищам по оружию.
Пушкари все-таки увезли почти все не сделавшие ни одного выстрела орудия за окопы, но прямо перед ними шла страшная польская резня и от крылатых всадников неслось в надвинувшееся на них небо: «Подмоги! Подмоги! Подмоги!» Взбесившиеся всадники на взбесившихся лошадях рвались в лагерь очертя головы, давя своих, и бил им в лоб Богдан Хмельницкий с запорожцами, а слева атаковал Иван Богун с витязями, а справа угрожающе раскатывался Тугай-бей во главе моря татарских бойцов. Поляки давили своих в воротах и казалось, что не пышное и непобедимое шляхетное войско, а скаженное звериное стадо спасается от степного майского пожара. Жолнеры с выпученными от увиденного кошмара глазами толпой накрыли кипящий морем лагерь, и везде раскатывалось только одно слово «Спасайтесь!» и шляхетные гоноровые знамена летели в позорную грязь под копыта коней, на которых, как и на их разодетых еще всадников, упал ужас.
