В свою очередь, и гардемарин с задорным вихорком призывался в каюту Василия Ивановича и получал там "порцию" советов.
- Философии-с разные разводите, батенька, а забываете, что грешно обижать людей! - начинал обыкновенно "пушить" Василий Иванович, усадив гостя на табуретку. - Фома Фомич по-своему смотрит на вещи, я - по-своему, вы по-своему... ну, и оставьте Фому Фомича в покое... Эка на кого напали... На Фому Фомича! Сами знаете, что служба ему не мать, а мачеха, а вы еще подбавляете ему горечи... Можно спорить, уж если так хочется, но не обижать человека... А то прямо и брякнули: "допотопные взгляды". А если бы он вам на это ответил резкостью... вы бы ему еще... вот и ссора... И из-за чего-то ссора? Из-за выеденного яйца! Какой ни на есть Фома Фомич, допотопный или нет, а он добрый человек и честно исполняет свое дело...
- Я не думал обижать Фому Фомича... Я вообще говорил о допотопных взглядах... С чего это он взял...
- Не думали, а обидели... Вы - "вообще", а он на свой счет принял... Эх, батенька!.. У вас-то вся жизнь впереди, надежды там разные, - даст бог, адмиралом будете, что ли, - а ведь у Фомы Фомича ничего этого нет... Тер лямку весь век и умрет, пожалуй, в капитанском чине... Вот он и мнителен, и от всякого неосторожного слова готов обидеться... А вы еще шпильки подпускаете... Это, милый человек, не по-рыцарски... Надо беречь чужое самолюбие, если оно никому не вредит, а не то что раздражать его... Уж вы сердитесь не сердитесь на меня, а я, как старший товарищ, считаю долгом вам сказать это... И что за страсть у вас спорить! - удивлялся Василий Иванович. - Фому Фомича вы не переделаете, а только раздражите... Да и кому вредит Фома Фомич? Я бы, знаете ли, на вашем месте, объяснил ему, что не имел намерения его оскорбить... За что его обижать? И без того судьба его обидела!
Кажется, не особенно мудрые были слова Василия Ивановича, но товарищеский тон их и, главное, сердечная теплота, которой они были проникнуты, делали свое дело. Гардемарин с задорным вихорком объяснялся с Фомой Фомичом, и Василий Иванович радовался более всех, видя, что снова в кают-компании царствуют мир и согласие и нет никаких интриг. К интригам Василий Иванович питал страх и отвращение.
V
До подъема флага осталось всего пять минут. Офицеры уж стали собираться на шканцах, а Василий Иванович все еще продолжал любоваться клипером.
Все сегодня были как-то празднично настроены. Берег, со всеми его удовольствиями, действовал на моряков оживляющим образом. Большинство собиралось ехать на берег с утра и провести в Гонолулу целый день. Поглядывая на живописный берег, все обменивались между собой восторженными восклицаниями. Даже Фома Фомич размяк и обещал дать двадцать пять долларов взаймы гардемарину с вихорком, который донимал Фому Фомича допотопными взглядами. Фома Фомич был кремень. Он редко съезжал на берег и редко раскошеливался, и у него водились деньжонки. Но Гонолулу прельстил и его, и он собирался "кутнуть" вместе с другими.
- А вы, батя, поедете? - обращается кто-то к иеромонаху Виталию, стоявшему в сторонке и как-то безучастно смотревшему на город.
- Не подобает! - басит в ответ отец Виталий, и его желтое, бескровное лицо, несколько похожее на те, которые рисуются на образах, делается напряженно-серьезным.
- Отчего не подобает?
- Соблазн... Голые человеки... И опять же, в рассуждении одежи...
- Я вам, батя, платье дам... Пиджак у меня отличный...
- Срамно... Монах и в пинжаке...
- Проветрились бы, посмотрели бы на природу, а то вы, батя, все в каюте да каюте... Того и гляди цинга сделается...
- Божья воля... Вот вышел теперь и зрю...
Отец Виталий, попавший из уединения Валаамского монастыря{436} в кругосветное плавание, скучал среди не подходящего для него общества моряков и большую часть времени спал в своей каюте. В кают-компанию заходил редко, только во время чая, завтрака и обеда, говорил вообще мало и пел у себя в каюте духовные канты{436}. По происхождению из мелких купцов, отец Виталий, несмотря на монашеский обет, был сребролюбив. Он копил деньжонки и давал по мелочам в "заимообраз", до получки жалованья, и с небольшой лихвой. В иностранных портах, посещаемых клипером, отец Виталий ни разу не был. Находил, что "не подобает", да и жалел потратиться на покупку статского платья. Раз было он попробовал съехать на берег, кажется в Англии, в своем монашеском одеянии, но скоро вернулся, ругательски ругая английских уличных мальчишек, провожавших его по улице целой толпой. Зато, когда клипер заходил в русские порты Тихого океана, отец Виталий оживал: вместе с несколькими охотниками-матросами отправлялся, бывало, на рыбную ловлю (он был отличный рыболов) на целый день и возвращался обыкновенно в чересчур веселом расположении духа.
- И ловок же поп наш ловить рыбу! - говорили матросы, передавая подробности рыбной ловли... - Ну, и насчет вина горазд...
Наконец вышел наверх и капитан. Отвечая любезно на поклоны, он поднялся на мостик. Это был высокий, несколько сутуловатый, худощавый мужчина лет сорока. Что-то спокойное, неторопливое, скромное и в то же время уверенное было в его манерах, в походке, в чертах серьезного энергичного лица, окаймленного черными, начинавшими серебриться, бакенбардами, в добром, спокойном взгляде черных глаз. Сразу чувствовалось, что это человек твердой воли, умеющий владеть собой при всяких обстоятельствах, привыкший управлять людьми и пользовавшийся авторитетом не в силу своего положения, а вследствие кое-чего более существенного и прочного. Во всей этой спокойной фигуре было что-то располагающее и внушающее доверие. Он так же спокойно и неторопливо распоряжался во время шторма, как и в обыкновенное время; все знали, с каким хладнокровием и находчивостью этот же самый человек, три года тому назад, выбросился во время бури на берег, чтобы спасти судно и людей. Старый матрос, бывший в то время на шкуне и теперь служивший на клипере, рассказывая этот эпизод и описывая, какой напал на всех ужас при виде шкуны вблизи бурунов, разбивающихся о подводные каменья, так говорил про капитана:
- А он-то стоит это, братцы вы мои, на мостике, и нет в нем никакого страху... "Не робей, говорит, ребятушки, не робей, говорит, молодцы!.." Ну, видим - он не сробел, и наш страх пропадать стал... И командует быдто на ученье... Так на всех парусах и пронеслись промеж скал, да и врезались в мелкое место... И все тогда вздохнули, перекрестились... видим - спаслись. Он как есть потрафил... А не вздумай он выброситься - быть бы всем нам покойниками, потому якорья потеряли, машина испортилась, а вихорь так и несет на каменья. А от этих самых подлых каменьев до берега далече... А буря и не дай тебе господи!.. А он и выдумал... Как это мы врезались, он и говорит: "Ну, молодцы, ребята... Славно работали... Теперь, говорит, отдохнем!" И ушел вниз... Господь его, видно, любит и бережет за евойную доброту, за то, что матроса не обижает!.. - прибавлял рассказчик.
- Д-да!.. Такого капитана мы еще не видывали... - поддакивают матросы. - Одно слово, голубь!
При появлении капитана Василий Иванович подобрался, приосанился, отступил несколько назад и, снимая, по морскому обычаю, фуражку, раскланялся с своей обычной, несколько аффектированной служебной почтительностью, в которой, однако, не было ничего заискивающего, унизительного. Этим поклоном Василий Иванович не только приветствовал уважаемого человека, но, казалось, и чествовал в лице его авторитет командирской власти.
- С добрым утром, Василий Иванович! - проговорил капитан, пожимая Василию Ивановичу руку. - Успели уж совсем убраться! Клипер так и сияет! прибавил он, озираясь вокруг.
Довольная улыбка растянула рот Василия Ивановича до ушей. Он засиял еще более от этого вскользь сказанного комплимента и скромно проговорил:
- Управились помаленьку, Павел Николаевич!
И затем прибавил озабоченно:
- Такелаж несколько ослаб после перехода, Павел Николаевич. Надо бы тянуть...
- Что ж, вытянем...
- Когда прикажете начинать?
- Успеем еще, Василий Иванович... Мы здесь простоим неделю, если не будет каких-нибудь особых приказаний от адмирала; с почтовым пароходом завтра придет из Сан-Франциско почта. Адмирал, кажется, в Сан-Франциско.
- На флаг! На гюйс! - раздался веселый голос вахтенного мичмана.
На клипере воцарилось молчание. Василий Иванович отступил назад и взглянул на часы. Оставалась еще минута. Сигнальщик перевернул минутную склянку и смотрел, как медленно сыпался песок.
- Склянка выходит, ваше благородие! - доложил он вахтенному офицеру.
- Ворочай! Флаг и гюйс поднять! - раздалась команда.
Все обнажили головы. Выстроенный на шканцах караул отдал честь, взяв ружья на караул. Горнист заиграл поход. Боцмана и унтер-офицеры засвистали в дудки. И в то самое время, как колокол бил восемь ударов, брам-реи, заранее поднятые, были моментально повернуты, и оба флага, кормовой и носовой, взвились на флагштоках.
Все надели фуражки. На военном судне начался день.
