Тут Франция затряслась вся, побелела, ножкой топнула: "- Молчать!" "- Ага! Молчать... - горько стало мне, сглонул я, молвил: - А помнишь, Франция, как мы твой Париж-город в разнесчастную ерманскую войну спасли? Кровью русской все поля под Аршавой полили: на, живи Париж! Забыла?" Утер я, братцы, слезы мужицким кулаком, поднялся живой рукой со стульчика: "- Ей, Франция! Тяни за мной Тирнационал... Паразиты иностранные, подхватывай!" - Шапчонкой покрутил, да как гряну:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов! Богородица святая, что тут и вышло! Как заблажат все: "- Бей! Стреляй его! Долой! Трави газом!!" А я: "- Врешь, паразиты! Не боюсь газов: на мне душевредная маска есть." А какой-то несознательный капиталист кэ-эк по загривку двинет мне, я носом в землю тюк... "- Казнить! Казнить!" И повели меня на казнь, как быка на бойню. Чую - французской гильотиной пахнет, кровищей пребольшой. Ну, думаю, твори бог свою волю... Эх, Касьян, Касьян, неужто отходили твои мужичьи ноженьки, неужто тугая смерть пришла? Нет, не может быть, чтоб русский мужик дарма пропал... Плачу слезно, шапчонкой утираюсь, а сам в роде акафиста: "- Никто-о-о не даст мне избавле-енья..." А мне паразиты: "- Суй башку! Суй башку!" У гильотиночки остер булатный нож вниз-вверх ходит ходуном. Тут я и взвыл на всю планиду: "- Отцы родные! Дозвольте на последочках православному мужику богу помолиться!" В это самое времячко, братцы, со всех краев, быдто сине море загудело: - "Врешь, погоди молиться-то!.." * * * Касьян вдруг оборвал рассказ, вскочил, заткнул уши, защурил накрепко глаза. И вся изба вскочила, и вся изба завыла, загайкала на Касьяна, как буря, как каменный грохот с гор: - Врешь! Погоди молиться-то! Касьян ахнул и в страхе взглянул перед собой, как сумасшедший. Ах, чорт! Замест собственной избы опять корчма, прокисшая, словно простокваша. Под потолком лампочка чадит, на столе шинкарка пляшет, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают... Народу, народу, страсть: паны, да евреи, есть и русские. Все в ладоши бьют. И все в один голос на Касьяна: - Врешь, погоди молиться-то! Черный кот взад-вперед ходит, зелеными глазами Касьяну в самый рот глядит. Похолодел Касьян, не вздышет. И где-то песик взлаял. - Вот так клюква! Даже в своей избе спокою не дают, - пробормотал мужик. - Эй, Акулина! А песик уткнул холодный свой носик Касьяну в ухо, шепчет человечьим голосом: - Где у тебя иверская свечка? Зажигай. Вся чертовщина сгинет. Прибодрился Касьян, чмокнул верного песика в носок и говорит: - Свечку я обронил, как мертвую петлю делал. А вот я чем... Боньба у меня за пазухой сидит. Выхватил бомбу, взмахнул под небеса: - А ну, нечистая сила! Ожгу! - да бряк в пол. Как завоют, как заайкают: визг, стон, рев. И мигом - тьма. - Вот какое повреждение вышло, - прошептал, трясясь, Касьян. - Все вдрызг расшиб, всю собственную избу. Не знай, и сам-то жив-ли. И сквозь тьму родыхающий песий голосок: - Ты-то жив, а меня убил, дурак... Закачался Касьян от жалости. - Песик, песик! - А буря так и кроет, так и взваривает: темный лес котлом кипит, вихорь сухостой корежит, хвои рвет, в вытаращенные касьяновы глаза шишками швыряет. - Благодарим, - сказал Касьян, - совсем даже в лесу. Повернулся, пошел и - прямо носом в дерево. Повернулся, пошел и - снова в дерево. - Ну, и тьма. Не знай, куда и путь держать. Сел на пень, передохнул. - Вот так диво-дивное... Ах ты, бес, сделай милость. Гляди, окончилось-то чем. Даже неожиданно. Гляди, в каком лесу! Посмотрел Касьян во тьму, грустно стало. Ощупал руки: мозоль на мозоли, притронулся к сердцу - жарко бьется сердце, кровь ключом. Пожалел тут Касьян свою мужичью жизнь, заплакал. И, как заплакал, - стихла буря. И, как стихла, покарабкался Касьян на вершину дерева стоячего. Кой-как влез, запрокинул к небу очи. А в небе звезды табунились, и небо - синь. И с самой верхушки прогремел Касьян во все концы: - Эй, братцы! Рачители! Мужик с панталыку сшибся, в лес зашел... Выручай, мир честной. Меня чертовщина душит... Свету, братцы, огонька! Даешь огонь!
