В тихом рукаве Рейна между берегом и островом, близ моста, протянувшегося от Бад Хонефа к острову Графенвёр, стоял пришвартованный старый ялик, который когда–то, возможно, сотни лет назад, использовали для рыбной ловли. Теперь ему не было применения. Слегка покачиваясь на волнах, старое дерево беспрерывно, монотонно, день и ночь, в ровном ритме движущегося потока кряхтело, скрипело, вздыхало и охало.
Я прошел по перемычке, до самого ее конца, присел на большой валун, тронул носками туфель воду и устремил взгляд на Скачу Дракона, на вершине которой виднелись развалины крепости. Я долго просидел в тот осенний день на своем привычном месте на берегу Рейна. Перед моим взором словно прокручивалась кинолента о второй — после несчастного случая на Нидерзее — жизни, наполненной кадрами разрывов гранат, скрежетом танков, дико лязгающих гусеницами, раздирающего нервы рева «органа Сталина» (жаргонное название «катюш» в гитлеровских войсках. — Примеч. ред.), стреляющего сотней стволов, горящих домов и бегущих из деревень кричащих и плачущих людей — стариков, женщин и детей. В Николаеве или в Грауденце и Торне (Торунь. — Примеч. ред.) на Висле.
Я видел горящие Кёльн, Гамбург, Вюрцбург, Дрезден, Кёнигсберг, Данциг, Гельзенкирхен и всю огромную Рурскую область. Вся прекрасная земля полыхала пожарищами.
«Эта проклятая война…» — думал я.
Откуда–то издалека послышался громкий смех, вызванный, очевидно, обильным возлиянием, и покатился в сторону острова. Юная парочка нашла в густых укромных кустах речного берега свое молодое счастье. Они смеялись от удовольствия.
В этот день я должен был принять решение. Я встал с травы и медленно побрел по мелководью босиком обратно по перемычке, держа туфли в руке. Было холодно, но я чувствовал себя бодрым. Закатывая штанины, я вдруг услышал у себя за спиной зовущий меня женский голос. Я не понял, что она кричит мне, но голос ее звучал взволнованно. Ей было — как мне показалось с первого взгляда — лет сорок пять, на ней были красная юбка, белая блузка с черным поясом и традиционные мазурские аксессуары женщин Восточной Пруссии. Как показалось мне на мгновение, это была женщина, жившая в Нидерзее на опушке леса напротив кладбища, которую я однажды видел на том месте, где из лесной мшистой топи торчал притопленный и потрепанный ветрами и дождями ялик. Но ведь та женщина из Нидерзее была одета в изящное белое платье.
Не делайте этого! Не надо! Эй! Послушайте! — взволнованно кричала она мне. — Ради Бога, не надо, не делайте этого, ведь из любого тупика есть выход!
Я сообразил, что женщина, видимо, совершенно неправильно истолковала мои намерения.
Да нет, — сказал я, — вы что думали? Я просто хочу босиком пройти до Скалы Дракона.
Дойти босиком? До Скалы Дракона? По Рейну? — «Совсем чокнутый парень», — наверное, подумала она. Кто знает! Наконец мы оба вдруг в одно и то же мгновение рассмеялись.
Женщин, которым за сорок, я считал тогда настоящими старухами. Мне–то самому было тогда лишь чуть за тридцать, но я заметил, что эта женщина хоть и «старая», но при этом еще очень красивая. К тому же у нее были длинные белокурые волосы, обрамлявшие ее лицо словно золотистой рамкой. Я люблю белокурые волосы. Я вышел из воды на берег острова. Мы сели на травку и долго беседовали, пока не стемнело. Ее звали Анна, а родом она была из Силезии. В конце войны она бежала из Бреслау. Странно, подумал я, как много женщин зовутся Аннами. В Бреслау она потеряла своего ребенка; ее муж, учитель гимназии, не вернулся из России, рассказала она. Она долго его ждала, как вынуждены были тогда ждать многие другие женщины в Германии — до 1955 г., наверное, когда из сталинских лагерей военнопленных вернулись последние наши военнослужащие. Но ее мужа среди возвращенцев не было, а ведь она надеялась до последнего дня. Она так ничего и не узнала о его конце. Но теперь она хотя бы совершенно точно знала, что дальнейшее ожидание бессмысленно и что его больше нет среди живых.
Анна напомнила мне медсестру нашей сельской поликлиники в Нидерзее. Она была «женщиной на все руки». В этом местечке у озера Нидерзее она перед началом богослужения зажигала свечи в маленькой церкви, которая скорее была общинным домом, звонила в маленький, почти миниатюрный колокол на низенькой колокольне и обслуживала больных на дому. Так что ничего удивительного не было в том, что когда я в январе 1943 г. на перроне в Нидерзее на неопределенное и неизвестное время прощался со своей семьей и своей юностью, чтобы отправиться на фронт и выполнить свой долг перед отечеством, среди тех, кто составлял нашу маленькую группу, находилась и Анна, наша медсестра из пасторского дома. Она была в своем скромном темном платье, волосы прикрывал белый чепчик, а на воротничке блузки была приколота брошь женского монашеского ордена иоаннитов, члены которого посвящали себя миссии милосердия и благотворительности .
С 1693 г. главой этого ордена, пользовавшегося в Пруссии значительным авторитетом, его магистром и штатгальтером неизменно являлся наследный принц Пруссии. Это был евангелический орден, основной своей задачей считавший защиту христианской веры и служение больным и немощным. Небесным заступником и покровителем иоаннитов является Иоанн Креститель.
Незадолго до отхода поезда сестра Анна вложила мне в ладонь маленькую открытку, на которой был изображен страдающий Христос с терновым венцом на главе, а внизу было начертано утешающее изречение: «Во всех бурях, во всякой беде он тебя защитит, верный Бог».
Эту скромную открытку я как зеницу ока хранил все долгие и тяжкие шесть лет войны и плена. Вместе со мной она пережила «уплотнения» и дезинфекции. Однажды ее обнаружил у меня один русский и бросил открытку себе под ноги. Но я ее поднял, русский ничего не сказал, и я принес ее с собой на новую родину в Гармиш—Партенкирхен.
Открыточка, которую дата мне сестра Анна на перроне, была знаком расположения и выражением надежды на возвращение и встречу, — точно таким, каким в грустный час моего расставания со школой Берлинга в Хоэнштайне одарила меня Рут, дочь хозяина лесопильни, у которого я квартировал, провожавшая меня и своего брата Арнольда до вокзала. Рут вложила мне в руку вязаную наручную повязку. На повязке мелкой буквенной вязью было вышито то ли «Возвращайся!», то ли «Храни тебя Бог!», уж не помню точно. Прошел не один десяток лет, прежде чем я узнал, что обе они живы и здоровы. Это были по–настоящему счастливые минуты моей жизни после возвращения из советского плена.
После возвращения из плена меня свалило заражение крови. Это произошло всего лишь через несколько недель пребывания у матери в Фарханте под Гармиш—Партенкирхеном, где мы — мать, сестра, ее дочь Розвита и я — жили у хозяина мясной лавки Минхольца в однокомнатной квартире под крышей. Под вечер до опасной отметки поднялась температура, а на коже появилась красная полоска. Моя сестра Рут побежала за помощью. Бодрствовал я или находился в бреду? Кто знает! Но я увидел вдруг медсестру Анну из Нидерзее — вроде бы она сидит у моей постели, держит мою руку и гладит ее. Да, конечно, это была Анна, наша медсестра Анна из скромного общинного дома, служившего нам церковью в Нидерзее, которая дала мне с собой в дорогу на фронт открытку « Во всех бурях…». Она делала мне холодные компрессы и всю ночь проводила у моей постели на деревянном кухонном стуле.
Мать сидела у плиты и плакала. Нервно вышагивала туда- сюда по комнате Рут, она то садилась, то вскакивала, вновь садилась и не знала, что ей делать. «Нет, о Боже, нет, только не теперь! — восклицала она вновь и вновь. Я все это вижу как сейчас. — Не теперь, когда он все–таки вернулся домой!» «Как это домой?» — подумал я. Ведь родительский дом остался далеко на Востоке. Потом вокруг меня все вдруг сначала потемнело, потом просветлело. Неужели я проспал целый день? Похоже на то. Ощущение было почти такое же, как тогда, когда я от смерти утопленника в озере Нидерзее был возвращен к жизни молодым двадцатилетним рабочим с лесопильни советника коммерции Андерса.
Как–то, спустя короткое время после возвращения домой летом 1949 г., над Гармиш—Партенкирхеном буйствовала страшная гроза. Мы перепугались — так плотно били молнии. Я сидел на кушетке и ждал. И вот, совершенно неожиданно, прямо у меня за спиной вдоль стены пробежала в направлении окна шаровая молния, выплыла через него наружу и тотчас исчезла. Потом все стихло. Наступила абсолютная тишина. Лишенная всяких звуков. Беды в этой мансардной комнатушке на втором этаже хозяина мясной лавки Минхольца не случилось.
Разве больше не случаются чудеса? Действительно не случаются? Медсестру Анну я позже потерял из виду и никогда уже больше с ней не встречался. Если не считать одного этого раза в Гармиш—Партенкирхене, когда она совершенно внезапно — спустя шесть лет — оказалась у моей постели и гладила мою руку, вновь и вновь гладила и гладила мою руку, ни на мгновение не сходя со своего жесткого стула. Она, как мне показалось, очень устала..
