Философия возникла из потребности рациональным образом постигнуть устройство мироздания, понять природу и человека как единую систему. Такой и была античная философия.
Постепенно от нее стали отпочковываться конкретные науки, ставящие своей целью изучение лишь того или иного частного аспекта этой картины.
Пользуясь сравнением известного американского ученого и популяризатора науки Айзека Азимова, можно сказать, что наука очень скоро стала походить на огромный сад, в разных углах которого трудятся группы людей — каждая на своих делянках. В сад приходят все новые и новые работники, он разрастается, и вместе с тем делянки становятся все меньше и меньше. Каждый садовод льнет к своему собственному кустику и исследует его до последнего листочка. Однако, ползая по своему клочку земли, он теряет возможность увидеть и понять то, что делают его соседи, не говоря уже о том, чтобы обозреть весь сад.[6]
Вот тут и приходит на помощь философия. Она представляет собой как бы вид с высоты. Она позволяет составить целостное представление о мире, о его закономерностях и взаимосвязях.
Как ни разросся ныне сад науки, он не охватывает и не может охватить всего сущего в его самых общих закономерностях. Человеческое познание не довольствуется точно установленными, экспериментально доказанными фактами и законами, оно жаждет иметь хотя бы приблизительное представление о том, что находится «по ту сторону» возможностей точных наук, оно мучимо жаждой целостности, стремится свести найденные науками детали в некое органическое единство.
Иначе говоря, философское (а вместе с ним и художественное) мышление призвано дополнять наше знание о мире до целостности. Дополнять в отличие от искусства, в частности от научной фантастики, не произвольно, не субъективно, а на основе обобщения результатов всей многовековой деятельности человеческого познания.
Философия — это, таким образом, история и итог работы человеческой мысли, опрокинутые в будущее. Это своеобразный способ знания о том, чего пока (или вообще) нельзя знать доподлинно, экспериментально, математически точно. Тот факт, например, что развитие мироздания безгранично как во времени, так и в пространстве, не может быть доказан практически, но он доказан философски.
Для ученого, который вступает в сад науки на одну из его делянок, небезразлично, с каким представлением о всем поле исследования он принимается работать. От того, насколько верно это представление, во многом зависят и правильность выбора научной гипотезы, и успех ее экспериментальной проверки, и истинность теоретических выводов из полученных результатов.
Обыденному познанию философия в лучшем случае кажется чем-то вроде роскоши, чем-то таким, без чего можно обойтись. Однако человек, если он стремится мыслить на теоретическом уровне, на каждом шагу сталкивается с философией. На истолковании любого факта или явления, пусть единичного, вольно или невольно сказывается сложившееся представление о всем мироздании, ибо человек включает данное явление в систему более общих понятий, имеющихся в его распоряжении. Конечна вселенная или бесконечна? Неподвижна материя или текуча? Подвластна ли она «разумным» законам, познаваема ли она и в какой степени? Каково место человека во вселенной, его цели и призвание, смысл его жизни и деятельности и т. д. и т. п.? От того, как человек решает для себя эти «умозрительные» вопросы, в большой степени зависит успешность его исследовательских операций с объектом. Понимание же их возможно либо на уровне обыденного познания, «кухонного мышления», либо на философском уровне. Именно философия раздвигает перед человеком узкие горизонты эмпирического мироощущения, раскрывает наиболее общие аспекты развития природы, общества и человеческого мышления в их всеобщей закономерной связи.
И поныне все свое значение сохраняет известная мысль Энгельса о воздействии философии на мышление естествоиспытателей: естествоиспытатели воображают, что они освобождаются от философии, когда игнорируют или бранят ее. Но без мышления они не могут двинуться ни на шаг. Для мышления же необходимы логические категории, эти категории естествоиспытатели некритически заимствуют либо из обыденного общего сознания так называемых образованных людей, над которыми господствуют остатки давно умерших философских систем, либо из крох прослушанных в обязательном порядке университетских курсов по философии, либо из некритического и несистематического чтения всякого рода философских произведений. В итоге они все-таки оказываются в подчинении у философии, но, к сожалению, по большей части самой скверной, и те, кто больше всех ругает философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризированных остатков наихудших философских учений[7].
Хочет этого ученый или нет, над ним господствует определенное мировоззрение, определенная философия: либо это философия научная, то есть диалектико-материалистическая, либо ненаучная.
Недиалектическое мышление нередко встречается и у весьма ученых мужей, которые смотрят на науку как на кладезь готовых премудростей, до отказа напичкивают ими свою память, не делая, однако, это чужое духовное богатство своим собственным богатством. Маркс в таких случаях восклицал: какая польза мне от человека, знающего всю математическую литературу, но не понимающего математики?
Сталкиваясь с противоречием действительной жизни, недиалектическое мышление отворачивается от него как от абсурда, а в лучшем случае цепляется за одну сторону противоречия, возводя ее в абсолют. Оно тяготеет к прямолинейным суждениям о мире: «да — да, нет — нет, а что сверх того, то от лукавого».
В течение многих десятилетий исследовательская мысль физиков билась над проблемой: имеет ли свет корпускулярную или волновую природу? Частица или волна? Вот поистине гамлетовский вопрос, который мучил физиков. «Или — или» — другой альтернативы метафизический подход предложить не мог, пока не явился де Бройль и не сломал этот сложившийся и закрепленный веками стереотип физического мышления. Он взглянул на природу света глазами диалектика (хотя и стихийного) и увидел нечто совершенно новое, небывалое, на первый взгляд фантастическое, как сфинкс, как кентавр, — увидел то, чего никому до него увидеть было не дано: единство волны и частицы, дискретности и непрерывности — воплощенное единство противоположностей в их непрерывном движении.
Но еще античная философия объяснила движение как единство дискретности и непрерывности пространства и времени.
Учиться мыслить диалектически — это значит задавать природе такие вопросы, которые ей никто еще не задавал, искать новые, неожиданные пути для нерешенных проблем, не уходить от острых вопросов, противоречивых ситуаций, а стремиться постигнуть их в этой остроте и противоречивости. Именно это обстоятельство имел в виду молодой Маркс, когда писал, что «первой основой философского исследования является смелый свободный дух».
Мыслить диалектически — это значит постигать действительность как сложный, противоречивый процесс непрестанного развития и изменения, это значит мыслить в категориях, наиболее полно и глубоко охватывающих этот процесс.
Чтобы лучше постигнуть существо культурного, то есть диалектического мышления, стоит сопоставить его с антиподом — мышлением рассудочным, обыденным, обывательским.
Обыденное сознание — это совокупность мнений, почерпнутых из повседневного житейского опыта, довольно часто — из некритического и наивного восприятия лежащих на поверхности явлений, из веками накопленных предрассудков и догматов. Обыденное сознание с присущим ему «здравомыслием» доверяет только тому, что можно «пощупать», но в то же время удивительно легко и безоговорочно принимает на веру представления, освященные ореолом «общепринятости», как бы бессмысленны они ни были и как бы ни противоречили новым фактам и доводам[8].
Вот почему это сознание склонно по самой природе своей бездумно и трусливо преклонять колени перед авторитетами, будь то авторитет церкви, титула или ученого имени. Так, в средние века из идей Аристотеля — «самой универсальной головы среди греческих философов» (Маркс) — сделали своего рода молитвенник, его авторитетом подкрепляли авторитет религии. И когда некоего иезуитского профессора XVIII века пригласили посмотреть в телескоп и убедиться, что на Солнце есть пятна, он ответил астроному Кирхеру:
— Бесполезно, сын мой. Я два раза читал Аристотеля с начала до конца, и я не обнаружил у него никакого намека на пятна на Солнце. А следовательно, таких пятен нет.
Верхом своего «творчества» в науке такое мышление полагает схематизацию уже добытых результатов в набор догматов, конструирование закостенелых — вечных и неизменных принципов и систем, сквозь ячейки которых, как сквозь сито, отсеиваются все «противоречащие» факты и выводы. Дескать, тем хуже для фактов! Загадки противоречия и парадоксы природы, вместо того чтобы вдохновить на поиск, пугают его. Оно прячется от них под крыло привычных и утешительных сентенций: «Сие есть таинство, и постичь его никому не дано», «Таков промысел божий», «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».
