Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Пастухов попробовал отстранить солдата, но он напирал, быстро перекатывая глаза с начальника на людей и назад, на Пастухова.

- Подумаешь! Я - Пастухов! Отыскался! Я тоже не веревками шит, не лычками перевязан! Я, может, Ипат Ипатьев, раненый воин. А терплю! Сказано дожидай - я дожидаю. А то, ишь ты: я - Пастухов, подай мне Балашов!

- Брось, - сказал солдат постарше, расплывчато, как будто лениво, но смышлено улыбаясь, и примирительно тронул молодого за локоть.

- Нет, не брось, погоди! У меня хоть и один зрачок, а я востро вижу, чего ему на Балашов захотелось! На юг, барин, метишь податься? К белым генералам под крылышко? Я раз-би-ра-юсь!

- Я не барин, у вас нет оснований со мной так говорить, - произнес Пастухов увещательно, как старший. - А вопрос - куда мне ехать, я надеюсь решить без вашего участия.

- Ловкий, - еще более лихо и раздраженно вскрикнул солдат. - Теперь без нашего участия ничего не решается, если желаете знать.

Поднявшийся с пола Дибич был прижат людьми вплотную к спорщикам. Он видел, с каким самообладанием пытался Пастухов не потерять внешнего достоинства и как от этих усилий достоинство переходило в напыщенность и разжигало любопытство и подозрительность толпы. Все были замучены бесплодным ожиданием поездов, томились, изнемогали от скуки. Скандал обещал рассеять тоску. Охранник вяло помахивал винтовкой, чтобы дать выход начальнику станции. Вдруг сзади кто-то пробасил:

- Проверить его, что за человек он есть!

- Мы проверим! - воодушевился солдат. - Проверим, чего он задумал искать в Балашове!

- Что вы пристали? - сказал Дибич. - Человек едет с семьей, никому не мешает.

- А ты что? С ним заодно?

- Кто вам дал право говорить всем "ты"? - набавил голоса Дибич.

Солдат окатил его оценивающим взглядом, сказал полегче, но по-прежнему задорно:

- Из офицеров, что ли? Недотрога.

- Из офицеров или нет - вы не имеете права грубить.

- А какое твое право меня учить?

- Право мое - год фронта! - закричал Дибич на неожиданной и нестерпимой ноте. - Право мое - два побега из плена! Я свое право добыл в немецких лагерях! В немецкой крепости!

Воспаленные ячменями веки его потемнели до гранатовой красноты, он стал быстро и туго растирать руки, сжимая их поочередно в кулаки - то правую, то левую, как будто с нетерпением готовясь к рукопашной и удерживая себя из последней силы. Солдат тоже крикнул, вращая выкаченные безумные глаза:

- Ты что визжишь? Кто я тебе, что ты на меня визжишь?

- Брось, Ипатка, брось! - опять потянул его за рукав пожилой солдат.

- Нет, врешь! - расходился Ипат. - На-ка, держи! - Он ткнул ему в руки свою пузатую суму и тотчас схватил за локоть охранника: - Веди, товарищ, к начальству, веди всех! Там разберутся.

- Проверь их обоих! - снова раздался бас.

Толпа уже гудела, перехватив и раздувая спор, - каждый сыпал в одну кучу всякого жита по лопате. Охранник отмахивался - ему хотелось, чтобы все разошлись по местам, - но солдат понукал его, и народ шумел. Внезапно пронесся грудной женский голос:

- Саша, сейчас! Я с тобой! Не ходи один!

Анастасия Германовна расталкивала людей, пробираясь к Пастухову. Он разглядел ее через головы. Бледный, затвердевшими, точно на холоде, губами он бросил ей небрежно ласково:

- Ничего не случится. Глупости. Ступай к Алеше.

Он обернулся к охраннику:

- Идемте, - и пошел первым, так решительно, что народ расступился.

В пустой узенькой комнате, около застекленной двери, за которой виднелась платформа, сидел человек в штанах галифе и читал брошюрку. Он поглядел на вошедших, заложил страницу обгорелой спичкой, расставил ноги.

- Кто такие? - не спеша спросил он охранника.

- Шумят.

- Они вот, товарищ, желают на Балашов, - молодецки сказал Ипат, указывая отогнутым большим пальцем на Пастухова и затем поворачивая палец на Дибича, - а вот будто из германского плена берет их под защиту. Народ сомневается.

- Вы что же - народ? - спросил товарищ.

- Народ, - серьезно ответил солдат. - Прежде Томского полка, третьего батальона, двенадцатой роты ефрейтор Ипат Ипатьев. В Красной Армии добровольно. Был в боях. Отпущен по ранению.

- Куда ранен?

Ипат поднял взор на потолок, выпятив шарами голубоватые белки, и, так же как показывал на Пастухова, крючковатым большим пальцем ткнул себе в левый глаз:

- Осколочек угодил под самый под зрачок, отчего произошла потеря зрения на полный глаз. Вот это место, вроде крохотного опилочка.

- Ну, выйди, если понадобишься, позову, - сказал товарищ.

Шагнув к столу с постеленной на нем общипанной по краям газетой в кляксах и писарских задумчивых росчерках, он вытянул из кармана галифе большой, как наволочка, атласный кисет, раскатал его, отщипнул кусочек газеты на столе и принялся медленно скручивать цигарку.

- Запалок нет? - спросил он охранника.

- Спалил все как есть.

Пастухов зажег спичку. В ее свете строго кольнул исподлобья пожелтевший взгляд товарища и потух вместе с огнем.

- Документы.

Пастухов достал бумажник. Дыша тягучим дымом на развернутую важную бумагу, товарищ внимательно читал. Народный комиссар по просвещению удостоверял, что известный писатель-драматург Пастухов отправляется с семьей на родину своей жены, в Балашовский уезд, и обращался ко всем учреждениям и местным властям с просьбой оказывать ему в пути всяческое содействие.

- Закурить не угостите? - попросил охранник.

- Что там у них вышло? - не отрываясь от чтения, проговорил товарищ и подвинул кисет.

- Требовают от начальника посадки. А сказано, посадки не будет.

Товарищ сложил бумагу, не торопясь глянул на Пастухова:

- Начальник станции не бог.

- А кто же бог? - чуть улыбнулся Пастухов.

- Бог нынче отмененный, - с удовольствием протянул охранник, подцепив добрую щепоть махорки.

- Вы зачем же хотите в Балашов?

- От голода. В Петербурге голод.

Минута прошла в молчании. Охранник долго прикуривал, высыпая на стол мелкую крошку огня из цигарки товарища, который думал, поглаживая себя за ухом. Пастухов и Дибич ждали покорно. Охранник, спрятанный клубами дыма, как станционное депо, сказал:

- Норовят к хлебу поближе. Задушат деревню. Едоки, едоки. Тот в шляпе, энтот под зонтиком, а пашет один мужик.

- Тоже - в Балашов? - спросил товарищ у Дибича.

- Я - в Хвалынск.

- Чего же вы вступились?

- Из сочувствия. Я скоро месяц из плена, а все не доберусь до дому. Не сладко греть своими боками полы на вокзалах.

Он подал документ, в штемпелях и закорючках. Товарищ повертел бумагу, изучая иероглифы, скучно вернул ее, оборотился к Пастухову:

- Так что же вы хотите?

- Отправьте меня, к чертовой бабушке, с эшелоном, - отчаянно махнул рукой Пастухов, чувствуя, что наступил момент требовать. - Я сам-третей с семьей. Да старуха, воспитательница сына. Пихните нас куда-нибудь в тамбур.

- Попробуем, - усмехнулся товарищ.

Он аккуратно спрятал кисет и брошюрку в бездонный карман галифе и качнул головой на дверь.

Пастухов вышел за ним на платформу.

Из степи сильно дуло, надо было держать шляпу. Нагнувшись, Пастухов шагал, отставая от бойко перебиравшего ногами товарища и глядя на его странные штаны, пузырившиеся от ветра. Видно, он был добрый малый, этот немногоречивый человек, раз его табачок запросто раскуривали подчиненные. Пастухов думал, что хорошо бы походя рассказать товарищу что-нибудь веселенькое, - нет ничего вернее смеха, когда надо расположить к себе начальство, - но удивительно притупились в дороге мысли, и было даже неловко, что читателю брошюрок, повстречавшему, наверно, в кои-то веки, живого да еще петербургского литератора, так и не услышать от него ни одного занятного слова.

Далеко на запасном пути стоял поезд, вперемежку из товарных вагонов и платформ с пулеметами и обозом. Часовые подремывали на зарядных ящиках, дневальные выметали вагоны с конями, и жирно, свежо пахло навозом.

Сказав, чтобы Пастухов подождал, товарищ взобрался в закопченный вагон-микст.

Пастухов глядел в поле. Лежало оно без конца, без края кое-где в зеленях, кое-где в черных взметах спокойных, ровных борозд, а больше диким простором сонной степи, еще не очнувшейся после стужи. Ветер гнал с востока полынную горечь запревшего на солнце прошлогоднего былья да холодок сырых далеких оврагов. С бульканьем забирался в поднебесье и потом глухим камнем низвергал себя восхищенный жаворонок. Неподвижность покоилась в небе, неподвижность - на земле. Только черная погнившая скирда шевелилась, нет-нет посылая по ветру вырванный клок соломы.

Медленно со дна памяти всплыли стихи поэта, которого Пастухов считал последним русским гением девятнадцатого века, и со вздохом он выговорил вслух, упирая взор в еле видимый горизонт:

Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о Русь!..

Он обернулся на голоса. В распахнутой двери товарного вагона пели красноармейцы. Одни стояли обнявшись, другие свесили босые ноги наружу и толкали ими в спину товарища, который, присев на шпалу, чистил песком котелок.