Правильные идеи «православия, самодержавия и народности» существовали лишь умозрительно, никак не влияя на реал-политик. И это неизбежно наводит на «еретическую» мысль – а были ли они тогда нужны России? Точнее даже так – были ли они нужны ей в том виде, в котором их выразила тогдашняя русская консервативная мысль?
Однако же повторюсь, что господствовал даже не конституционный монархизм, доминировало бесцветное, серое непредрешенчество. Понятно, что подобная неопределенность никак не могла выступать в качестве альтернативы большевизму с его четко очерченной идеологией и внятно сформулированным государственным идеалом: «Вся власть – Советам!» Гражданская война была войной идейно-политической, и здесь собственно военный фактор стоял на втором месте. Поэтому для победы в ней нужно было четко определиться со своим политическим идеалом.
Абстрактный «противобольшевизм» таковым идеалом быть не мог. Вот почему проиграли и белые вожди, и их праворадикальные союзники. А ведь они могли бы сделать совершенно выигрышную ставку на монархизм – народный и социальный («национально-социалистический»). Троцкий утверждал: «Если бы белые догадались выдвинуть лозунг какого-нибудь кулацкого царя – мы не продержались бы и пары недель». Конечно, именно за «кулацкого» царя народ не пошел бы, но за царя «народного» – да.
Многие лидеры антибольшевистского движения, настроенные монархически, утверждали, что народ, дескать, еще не готов поддержать монархию, поэтому и нужно выступать с позицией неопределенчества. Однако в Сибири командир красных партизан Н. Щетинкин считал возможным выпускать листовки, в которых вещал от имени великого князя Николая Николаевича. Вот текст воззвания: «Я, Великий Князь Николай Николаевич, тайно высадился во Владивостоке, чтобы вместе с народной советской властью начать борьбу с продавшимся иностранцам предателем Колчаком. Все русские люди обязаны поддержать меня. Великий Князь Николай. С подлинным верно, главнокомандующий народным фронтом Енисейской губернии Кравченко и Щетинкин».
Предприимчивый красный командир взывал: «Пора покончить с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжавшими дело предателя Керенского. Надо всем встать на защиту поруганной Святой Руси и Русского народа. Во Владивосток приехал уже Великий Князь Николай Николаевич, который взял на себя всю власть над Русским народом. Я получил от него приказ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака… Ленин и Троцкий в Москве подчинились Великому Князю Николаю Николаевичу и назначены его министрами… Призываю всех православных людей к оружию. ЗА ЦАРЯ И СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ!» Понятно, что если бы монархизм не был бы популярен в народной массе, то он бы этого делать не стал. Вот такой вот парадокс – красные Троцкий и Щетинкин отлично понимали то, чего никак не могли понять белые Деникин и Колчак.
И как тут не отдать дань политическому чутью красных и их пропагандистскому искусству? А вот белым похвастаться здесь было нечем. Информационную войну они проиграли – с оглушительным треском. Для наглядности можно посоветовать ознакомиться с пропагандой белых – она просто поражает своей беспомощностью. Дама в декольте, идущая с мечом на красного зверя, – это, конечно, шедевр, ничего ни скажешь. Или взять хотя бы такой казус – когда белые все-таки решили сохранить экспроприированную землю за крестьянами, то указ об этом был распечатан ничтожным тиражом. Причем какие-то рачительные люди вообще додумались продавать его за деньги. Но пропаганда – дело второе. Самое главное, что белым нечего было пропагандировать – кроме антикоммунизма. Если же брать ценности позитивные, то здесь у белых козырей не оказалось. Не считать же таковым совершенно верный, но весьма абстрактный лозунг «единой и неделимой России». Большевики ведь тоже не были против «единства и неделимости». По этому поводу хорошенько проехался монархист и антикоммунист И.Л. Солоневич: «Единая и неделимая» никаким лозунгом вообще не была – и по той чрезвычайно простой причине, что «делить Россию» большевики не собирались – это означало бы «деление» и советской власти. Зачем ей было бы делить самое себя? В общем, «общего языка с народом» не нашли ни красная, ни белая, ни левая, ни правая стороны. Кое-кто из белых идеологов и сейчас еще повторяет мысль о том, что Белые движения не были поняты русским народом. Можно было бы поставить вопрос иначе: почему народ должен был понимать ген. Деникина, а не ген. Деникин понимать русский народ? Величины как-никак мало все-таки соизмеримые. Но у обеих боровшихся сторон были свои представления о народе, о его нуждах и о его интересах. Красная сторона оказалась более гибкой, более организованной…»(«Народная монархия»).
Кто же еще мог противостоять большевикам? Либералы кадетско-октябристского типа? Ну, это даже не смешно. Сия публика растратила свой политический капитал в первые же месяцы после февраля 1917 года, а на выборах в УС получила какой-то совсем уж ничтожный процент. Кадеты и близкие им политики пользовались влиянием на белых вождей, но это говорит не об их политической силе, но скорее о политической недальновидности деятелей типа Деникина.
Хороший шанс имели эсеры, начинавшие как неонародники, последователи «Народной воли» и т. п. движений XIX века. Как известно, народники стояли на позициях самобытности и признавали особый путь России к социализму – через традиционные институты – общину и артель. Они могли бы выдвинуть идею русского национального социализма (не путать с нацизмом!), которая неизбежно приняла бы правые, традиционалистские черты. Но эсеры предали свое народническое первородство за чечевичную похлебку социализма. Они пошли за меньшевиками, которые придерживались ортодоксальной трактовки учения К. Маркса. Последний утверждал, что социалистическая революция может произойти только после того, как капитализм полностью исчерпает все ресурсы своего развития. Поэтому меньшевики призывали социалистов признать первенство либеральной буржуазии. Эсеры с этим согласились, что и стало причиной их политического краха. Россия упорно не желала идти по пути либерализма и капитализма, пусть даже и в расчете на будущую социализацию. Массы хотели социализации здесь и сейчас.
«Из социалистических партий именно эсеры с самого начала утверждали, что Россия отличается от Западной Европы, и потому характер ее революции и путь к социализму будут иными, нежели на Западе, – пишет С.Г. Кара-Мурза. – Это они восприняли от своих предшественников народников. Но история показала, что сама по себе социальная философия, лежащая в основе партийной программы, вовсе не достаточна для того, чтобы партия смогла сделать верный выбор в момент революционной катастрофы. И между Февралем и Октябрем 1917 г. получилось так, что эсеры отошли от своих главных программных положений и вступили в союз с либерально-буржуазными силами. Еще весной, сразу после февраля, эсеры колебались, а потом приняли политическую линию меньшевиков. А главный смысл этой линии был в том, что Россия не готова к социалистической революции, и поэтому надо укреплять буржуазное Временное правительство. Так эсеры вошли в это правительство и даже приняли в свои ряды Керенского. За этим последовал и другой важный шаг – поддержка решения продолжать войну, а ради этого отложить на неопределенный срок разрешение земельного вопроса – до конца войны, когда с фронта вернутся солдаты. Большевики же, напротив, включили важнейшие концепции эсеров в свою программу» («Советская цивилизация»).
Итак, остаются одни только большевики, которые трактовали марксизм совершенно в ином ключе. Они, совсем как народники XIX века, считали, что вовсе не обязательно ждать, пока Россия полностью пройдет все стадии капитализма. Вот еще один парадокс – эсеры-неонародники отказались от народничества, тогда как большевики взяли его на вооружение!
В тех исторических условиях государствообразующей идеологией мог стать только марксизм – конечно, в большевистской трактовке. Русская общественная мысль находилась в состоянии хаоса, вызванного крушением прежних устоев. Ей нужна была некая опора, некий стержень. И марксизм, с его набором четко сформулированных и жестко утверждаемых положений на роль такой опоры-стержня подходил идеально. Да, ему была присуща и догматичность, и схематизм, но распадающееся национальное сознание как раз жаждало и догмы, и схемы. «Классы», «производительные силы и производственные отношения», «формации», «базис», «надстройка» – все это раскладывало социальное бытие по полочкам. Безусловно, русская мысль и сама бы дошла до своего «марксизма», но она была захвачена врасплох мировой войной и революцией. А рядом находился Запад с его пакетом идеологий…
Показательно, что и русское неонародничество ухватилось за марксизм – здесь проявилось желание встать на какую-то твердую почву. Но вот в чем дело – меньшевистский марксизм откладывал социализм на потом, представляя его делом отдаленного, посткапиталистического будущего. А марксизм большевистский предлагал делать социалистическую революцию «здесь и сейчас». Поэтому массы пошли именно за ним.
