Но Англия не успокоилась. Она нашла другой способ — в 1902 г. вступила в союз с расправляющим свои силы азиатским гигантом — Японией. При всем этом скепсисе и реализме, петербургская верхушка России не могла себе представить, что российской экспансии на Дальнем Востоке может воспрепятствовать азиатская сила. Она не могла представить себе феноменального роста Японии, островной азиатской империи, выходящей на позиции — после периода исключительно быстрой и успешной вестернизации — главного антагониста России на Дальнем Востоке. Преобразующая роль революции Мэйдзи тогда почти повсеместно, в том числе и в Петербурге, недооценивались.
Складывается великое противостояние. В первые десятилетия после «открытия» Японии Россия сумела предотвратить прямое укрепление японских владений в континентальном Китае. Особенно жестко для Японии эта черта российской политики обозначилась после победы Токио в японо-китайской войне 1894–1895 гг. Ради достижения этой цели Россия вошла в союз с Германией и Францией. Но эти страны не были заинтересованы в военном противостоянии Японии, их интересы были сосредоточены в других регионах. На пути растущей Японии встала Россия.
Русским геополитикам и стратегам на этот раз пришлось думать о противостоянии незападной державе. Прежде России грозили с Запада (поляки, шведы, Наполеон), теперь— с Востока. Впервые в России наблюдался страх перед мощью «не-Запада». Энциклопедия Брокгауза и Эфрона определила новую геополитическую ситуацию так: «Идея панмонголизма начинает переходить из области мечтаний на почву практической политики. Опасность, которую предвидел Вл. Соловьев, становится все более близкой и грозной. Япония смело выступает вперед и решительно берет на себя миссию возрождения и объединения народов Азии для будущей «мировой борьбы».
Как пишут американские исследователи Д. и П. Уорнер, «Маньчжурия была для русских так же далека как Марс, а Ялу была просто еще одной рекой на огромных просторах степей. В России и колыбель и последняя обитель были гробом; в Японии мужчина погибал ради спасения своего духа. Крестьянин требовал пищи: самурай был готов умереть ради императора. Царь Всея Руси хотел российского преобладания в Маньчжурии и далеко за ее пределами: император Мэйдзи верил в то, что он сражается за спасение своей страны. У Японии были свои территориальные амбиции, но сдержать российское влияние в Корее представлялось здесь условием существования страны, условием ее безопасности. Не просто японские солдаты и моряки пошли в бой, но все японское общество — со всеми его институтами выступило на войну».
Легкость завоевания феодальной Средней Азии, немощь Китая сыграли с русским государственным аппаратом злую шутку. Эти обстоятельства потрафили пресловутому национальному «авось»[7]. Победив в русско-турецкой войне, министры и генералы забыли о крымской катастрофе и не видели угрозы в островном государстве на Тихом океане. Верившие в свою миссию хозяев Дальнего Востока творцы русской политики не проанализировали опыт активного освоения западной науки и технологии — путь Японии после революции Мэйдзи, не оценили должным образом эффективность японцев в их победе над Китаем (1895). Если по приказу министра просвещения П.В. Делянова в России “дети посудомоек и мелких торговцев” лишались права на образование (указ 1887 г.), то революция Мэйдзи в Японии поощрила “кухаркиных детей” к образованию, что во многом объясняет феноменальный экономический рост Японии в период 1868 — 1904 гг. Япония сделала то, в чем Россия не преуспела: сумела без национальной психологической травмы дать современное образование своему населению, развить науку, возвести достижения чужой культуры в ряд естественных жизненных потребностей. Во многом вследствие этого русская армия, воюющая вблизи своих баз (в отличие от японцев, вынужденных десантировать своих солдат), пользующаяся благом прямых связей с Западом, при наличии воинских традиций, так и не смогла победить вдвое меньшую по численности японскую армию. А имеющий славные традиции морской флот, не уступая в числе, уступил в качестве и умении.
К трагической войне Россия пришла с той легкостью, которую традиционно и безнаказанно проявлял Запад в своих отношениях с азиатским, африканским и латиноамериканским миром на протяжении многих столетий в ходе беспроигрышных кампаний. Но оказалось, что у Запада есть более талантливые ученики, чем Россия. После яростного подъема Запада пятьсот лет назад все незападные страны, включая Россию, стали подвержены безусловному правилу: не воюй с западными державами и не соперничай с теми, кто быстрее тебя перенимает западную эффективность. Нарушение этого правила наказывается. В 1904 г. Россия начала на Дальнем Востоке войну со страной, которая после революции Мэйдзи быстрее России учила своих моряков, промышленников, инженеров, офицеров западному опыту. Помноженное на исконный опыт лояльности, патриотизма и стоицизма, это приобщение к западным методам сделало Японию феноменальным по силе противником. Данное обстоятельство ощутили до русских китайцы, а после русских американцы и англичане (чьи корабли, крепости и колонии были потоплены или захвачены японцами в 1941–1942 гг. едва ли не в мановение ока).
И тогда, в начале ХХ века союзникам и противникам России было далеко не безразлично, какая из точек зрения на азиатскую политику будет доминировать в Петербурге. Правда, союзная Франция вовсе не хотела, чтобы русские дивизии стерегли тихоокеанское побережье — они были нужны Парижу как противовес германской мощи. Британия боялась выхода России к ее колониям в Азии. С другой стороны, Вильгельм II руководствовался следующим: «Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток»[8]. Британия и Америка совершенно откровенно симпатизировали Японии как силе, способной остановить Россию в Азии.
Наиболее талантливые государственные деятели России были категорически против авантюризма, они открыто опасались схватки с азиатским гигантом, совсем недавно поправшим Китай. В марте 1899 г. в специальном меморандуме С. Ю. Витте указывал, что путем спасения России перед всемогущим Западом является гарантированная десятилетиями мира ускоренная индустриализация[9]. Далеко не все в Петербурге одобряли это движение на отдаленный на половину экватора Дальний Восток. Так, министр иностранных дел Ламздорф придерживался той точки зрения, что Россия не должна тратить свою ограниченную энергию должна немедленно выйти из Маньчжурии. Активность в Азии, по его мнению, ослабляла Россию в том месте, где творится история, в главном месте Земли, в Европе. Трезво мыслящая часть правящих кругов России призывала реалистически оценить объективную реальность. В будущем Россия, возможно, станет колоссом, но пока она была одной из самых отсталых стран Европы. Насущная задача состояла в том, чтобы обеспечить ей место участника индустриальной революции, занять нишу в мировой торговле, развить внутренние коммуникации. В начале ХХ в. валовой национальный продукт на душу населения в России был в 5 раз меньше среднеевропейских показателей. Перед Россией стояла задача была сократить этот разрыв, иначе она просто “выталкивалась” из Европы.
Россия начинала создавать свой центр геополитического влияния. Он был слабым по сравнению с центральноевропейским, западноевропейским или американским и складывался там, где конкуренция с Западом отсутствовала — в Северном Китае, Афганистане, Северном Иране, Корее. Такие финансовые институты как Русско-Китайский банк, служили основой русских интересов. Казалось, что колосс России непоколебим и будущее обеспечено в любом случае.
Представлялось, что России, требуется всего лишь несколько благоприятных лет для выравнивания того экономико-цивилизационного рва, который отделяет ее от Запада. Желая иметь эти годы для цивилизационного роста России, С.Ю. Витте осуждал приверженность императора Николая к бездумной «энергичности»; он полагал, что эта линия русского царя объясняется его юным возрастом, его неприязнью по отношению к японцам, его подспудным желанием получить венок славы как итог «маленькой победоносной войны».
Однако многие в поколении Витте и Столыпина, поколении железных дорог и быстрого развития городов, решительно отходит от интеллектуальной настороженности Победоносцева и Достоевского, которые очень осторожно оценивали Россию как мировой силы перед лицом неумолимого Запада. Самоутверждение столкнулось с осторожностью. В 1903 г. Государственный совет России пришел к выводу, на который сегодня трудно смотреть без умиления: границы Российского государства оптимальны и окончательны, теперь России предстоят лишь внутренние улучшения. Сто лет спустя удивительной кажется уверенность русского руководства, с легкостью отбросившего это умозаключение, увидев новые возможности в Маньчжурии и Корее. К счастью для них, российских государственных деятелей начала ХХ века, они не знали лютой правды грядущего, финала русского пути в двадцатом веке, где войны и революции погребли итог их многовековых деяний.
