В заключение я должен заметить, что ни один серьезный историк наций и национальных движений не может быть убежденным политическим националистом. В этом отношении его, самое большее, можно уподобить человеку, который верит в буквальный смысл Священного Писания: внести собственный вклад в эволюционную теорию он, конечно, не способен, однако ничто ему не мешает содействовать прогрессу археологии или семитической филологии. Ведь национализм требует слишком твердой веры в то, что явно не соответствует действительности. Как заметил Ренан, «ошибочный взгляд на собственную историю — это один из факторов формирования нации».[22] Историк же профессионально обязан не совершать такой ошибки, по крайней мере, искренне к этому стремиться. Можно быть ирландцем, гордым своими ирландскими корнями, более того, можно с гордостью сознавать себя ирландцем-католиком или ольстерским ирландцем-протестантом, но при этом серьезно изучать ирландскую историю: сами по себе эти вещи не являются несовместимыми. Труднее, на мой взгляд, заниматься этой проблемой, если ты фений или оранжист — точно так же, как и сионисту трудно написать по-настоящему серьезную историю еврейского народа, если, конечно, историк не оставляет собственные убеждения за порогом кабинета или библиотеки. Некоторым историкам-националистам сделать этого так и не удалось. Мне же, когда я принимался за написание настоящей книги, к счастью, не нужно было освобождаться от каких-либо неисторических убеждений.[23]
Глава 1. Нация как новое историческое явление
От эпохи революций к эре либерализма
Важнейшая особенность современной нации и всего с нею связанного — это историческая новизна. В наше время данное обстоятельство уже в достаточной степени осознано, и все же противоположный взгляд, согласно которому национальная идентификация есть нечто настолько исконное, первозданное и незыблемое, чтобы предшествовать самой истории, распространен чрезвычайно широко, а потому будет нелишним продемонстрировать, что относящаяся к данному предмету терминология возникла в Новое время. Специальный анализ различных изданий Словаря Испанской Королевской Академии показал, что относящиеся к нации, государству и языку термины начинают употребляться в современном смысле не раньше издания 1884 г. Здесь нам впервые сообщают, что lengua national[24] это «официальный и литературный язык страны; язык, на котором в данной стране обычно говорят, чем он и отличается от диалектов и языков других наций». Статья «диалект» устанавливает аналогичные отношения между диалектом и национальным языком. Слово nation до 1884 обозначало попросту «совокупность жителей страны, провинции или королевства», а также «иностранца». Теперь же оно определяется как «государство или политическое образование, признающее высший центр в виде общего правительства», а также как «территория, которая охватывает данное государство и его жителей, рассматриваемая как целое». Таким образом, элемент общей верховной государственной власти оказывается ключевым для подобных определений, во всяком случае, в иберийском мире. Nation это «conjunto de los habitantes de un pais regldo par un mismo gobierno» (курсив мой. — Э. X.).[25] Nagao, согласно (современной) Enciclopedia Brasileira Merito,[26] есть «совокупность граждан государства, живущих в условиях единого режима власти или общей системы правления и имеющих общие интересы; сообщество обитателей определенной территории, объединенных общими традициями, стремлениями и интересами и подчиняющихся центральной власти, которая обеспечивает единство данной группы (курсив мой. — Э. X.); народ государства, за исключением правительства». Более того, окончательный вариант толкования слова «нация» появляется в Словаре Испанской Академии лишь в 1925 году: «совокупность лиц, которые имеют общее этническое происхождение, говорят, как правило, на одном языке и обладают общими традициями». Таким образом, gobierno (правительство) до 1884 г. не связывается специально с понятием nacion. Ибо, как показывает нам этимология, первоначально слово «нация» означало род, или происхождение: «naissance, extraction, rang», согласно словарю старофранцузского языка, где приводится следующая цитата из Фруассара: «je fus retourne au pays de ma nation en la conte de Hainault» (Я вернулся в страну моего рождения/происхождения, в графство Эно).[27] В тех случаях, когда идея «происхождения» относилась к группе людей, этими людьми редко могли быть те, кто представлял государственную власть (если, конечно, речь не шла непосредственно о правителях или их родственниках). Тогда же, когда имелась в виду территория «происхождения», последняя лишь случайно могла совпасть с определенной политической единицей и никогда — с крупным государственным образованием. В Словаре Испанской Академии (1726 г., 1-е изд.) слово patria, или более распространенное tierra, означает лишь «местность, селение или край, где человек родился», или «любой район, округ или провинцию, принадлежащие к какому-либо владению или государству». Именно этот узкий смысл слова patria — в современном испанском языке его приходится отличать от более широкого значения с помощью уточняющего оборота patria chica, «малая родина», — до XIX века был практически общепринятым (исключение составляли лица с классическим образованием, знакомые с историей Древнего Рима). Лишь в издании 1884 г. tierra начинает связываться с государством, и только в 1925 г. мы впервые слышим эмоциональные нотки современного патриотизма, определяющего patria как «нашу собственную нацию во всем объеме ее материальной и духовной истории, прошлой, настоящей и будущей, которая составляет для патриота предмет любви и преданности». Испания XIX века, как принято считать, едва ли находилась в авангарде идейного прогресса, однако Кастилия — а мы говорим как раз о кастильском языке — стала одним из первых европейских королевств, для которого определение «нация-государство» не было бы совершенно безосновательным. Во всяком случае, можно усомниться в том, что Британия и Франция XVIII века представляли собой «нации-государства» в существенно отличном смысле. А потому развитие соответствующей испанской терминологии может представлять общий интерес.
Слово «нация», в романских языках исконное, для других языков было иностранным заимствованием, что позволяет нам с большей четкостью проследить оттенки и различия в его употреблении. Так, в верхне-и нижненемецком языках слово Volk (народ) явно имеет сейчас некоторые из тех же ассоциаций, что и слова, происходящие от «natio», однако процесс взаимодействия между ними был довольно сложным. Очевидно, что в средневековом верхненемецком термин natie, там, где он использовался — а по его латинскому происхождению нетрудно догадаться, что едва ли он употреблялся кем-либо, кроме людей образованных, коронованных особ, высшей знати и дворянства, — еще не имел коннотации Volk; этот смысловой оттенок появляется лишь в XVI веке. Как и в средневековом французском, natie обозначает происхождение и принадлежность к определенному роду (Geschlecht).[28]
Как и повсюду, данное слово постепенно начинает обозначать более крупные замкнутые группы, например гильдии, цехи и прочие корпорации, которые требуется отличить от других групп, существующих рядом с ними. Отсюда — «нации» в значении «иностранцев» (как и в испанском); «нации» иноземных купцов («иностранные общины, преимущественно торговые, которые проживают в каком-то городе, пользуясь там известными привилегиями»);[29] общеизвестные «нации» студентов в старинных университетах, а также гораздо менее известный «полк люксембургской нации».[30] И все же представляется очевидным, что если в одних случаях в процессе эволюции данного слова на первый план могло выйти значение места или территории происхождения — pays natal из одного старого французского определения, которая с легкостью превращается, по крайней мере в сознании позднейших лексикографов, в эквивалент «провинции»,[31] — то в других определениях подчеркивались скорее общие родовые корни группы, и таким образом слово эволюционировало в сторону этнической характеристики, как например, у голландцев, где в качестве основного значения natie выделялось следующее: совокупность лиц, которые считаются принадлежащими к одному и тому же «stam». В любом случае, проблема отношения к государству коренной «нации», даже в широком смысле, по-прежнему ставила в тупик, ибо представлялось очевидным, что в этническом, языковом и любом ином смысле большинство сколько-нибудь крупных государств однородными не являются, а следовательно, не могут быть приравнены к нациям. В качестве характерной особенности французов и англичан голландский словарь специально указывает на то, что слово «нация» обозначает у них всех подданных государства, даже если они не говорят на одном языке.[32] Весьма поучительное рассуждение по поводу этой трудности дошло до нас из Германии XVIII века.[33] Для энциклопедиста Иоганна Генриха Цедлера в 1740 г. нация, в ее исконном, подлинном смысле, означала совокупность Burger (ведя речь о Германии середины XVIII века, это слово лучше так и оставить непереведенным, во всей его пресловутой двусмысленности), связанных общими нравами, обычаями и законами. Отсюда следует, что слово «нация» не может обозначать территорию, поскольку в пределах одной, даже очень небольшой области могут жить представители разных наций (несхожих своим «образом жизни — Lebensarten — и обычаями»). Если бы нации обладали внутренней связью с территорией, то живущих в Германии вендов следовало бы называть немцами, каковыми они, что совершенно очевидно, не являются. Вполне естественно, что именно этот пример пришел на ум ученому саксонцу, хорошо знакомому с вендами, последней — и до сих пор сохранившейся — группой славянского населения в зоне распространения немецкого языка. (Приклеить к ней весьма сомнительный ярлык «национального меньшинства» он еще не догадался.) Словом, которое описывает совокупность представителей всех «наций», живущих в одной провинции или государстве, является для Цедлера Volck. И однако, вопреки терминологической точности, термин «Нация» часто используется на практике в том же смысле, что и «Foicft», а иногда — как синоним «сословия» (Stand, ordo) или в значении любой иной ассоциации или общества (Gesellschaft, socletas).
