Ознакомительная версия.
Я иду по главной улице — имени Максима Горького: от центра до Белорусского вокзала. Перед входом на Красную площадь — усиленная охрана. На улицах появились военные патрули, немецкого красного полотнища со свастикой на здании германского посольства больше не видно, а оно само закрыто. Какие-то люди сгружают тяжелые мешки с песком и закрывают ими широкие окна-витрины магазинов. Куда ни поглядишь — окна в квартирах на случай бомбежки обклеены крест-накрест бумажными полосами. Появились первые указатели путей к бомбоубежищам. Как странно: всего третий день войны, а город быстро приспосабливается к новым условиям жизни. Как там, наверху, — так же?
На площади Пушкина дети играют в войну. Я остановился и прислушался к их разговору. Те же, как всегда до войны: «синие» и «красные». Мальчики — разведчики, а девочки — санитарки. Уговор: «Чур, санитарок не убивать». Так ли поступят немцы?
Захожу в книжный магазин. Плакат со словами «Пусть крепнет советско-немецкая дружба» исчез, а других пока не видно. Видимо, ждут указаний? Зато на книжных витринах появились книги о русских полководцах, о русской доблести в прошлом. В основном, как я заметил, раскупают именно эти книги. Можно увидеть первые стенды с карикатурами и шаржами — произведения талантливых художников Бориса Ефимова и Кукрыниксов. Теперь известно, что Геббельс их включил вместе с Эренбургом в список лиц, подлежащих повешению, разумеется, после победы немецкой армии.
Много военных, как правило, в новенькой форме. Я еще слабо разбираюсь в воинских различиях. Проходят маршевые роты, идут в основном к Белорусскому вокзалу.
В субботу вечером к нам в Кусково приехал старый друг папы Ханаан Затучный — журналист. В прошлом они вместе работали, и папа переживал за его сломанную карьеру и судьбу. О ней стоит кратко рассказать. В 1937 году Затучный — главный редактор «Донецкой правды». В один из летних вечеров к нему в редакцию позвонил товарищ, сотрудник местного управления НКВД, и попросил его выйти на пару минут. Рискуя собственной жизнью, он сообщил Затучному, что ночью за ним «придут». В редакцию главный редактор не вернулся. Он тайно прожил больше трех лет в Москве на улице Покровского у своей родной сестры. А те, кто «за ним пришел», ни с чем ушли, и человек «затерялся»…
В этот вечер Затучный столько нам рассказал. Он лучше нас был осведомлен о положении на фронте. Назвал причины первых поражений Красной Армии. Рассказал и об уничтожении немцами в захваченных городах еврейского населения, о чем — с первых до последних дней войны — печать молчала.
Кстати, мы не знали, «кто есть кто»: например, кто первый комиссар армии, кто руководит органами информации и печати? Лев Захарович Мехлис — начальник Главного Политуправления Красной Армии, главные редакторы газет: «Известия» — Лев Ровинский, «Красной Звезды» — Давид Ортенберг, директор ТАСС — Яков Хавинсон, зам. директора «Совинформбюро» — Соломон Лозовский — «еврейский букет», пошутил Ханаан. Вот Геббельсу пища…
Перед уходом Ханаан рассказал о том, что уезжает в Алма-Ату. Он сошелся с женщиной, помощником городского прокурора. Она обещала ему поменять паспорт, а он поклялся прожить с ней до конца войны.
Папа спросил Ханаана:
— Ты не боишься оказаться ее заложником, если у вас не сложится жизнь?
— У меня нет другого выхода, — ответил Затучный. — В Москве у сестры или у своих в Подмосковье я больше оставаться не могу. Рискованно. Начинается суровое военное время.
Когда мы расставались, Ханаан высказал оптимистический взгляд на ход войны: «Гитлер плохо знает Сталина. Этот азиат положит миллионы мужиков в солдатских шинелях. Ему это не впервые, но загонит фюрера в гроб…»
В первые дни войны появились в печати стихи Лебедева-Кумача:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Стихи эти, вышедшие под названием «Священная война», вскоре стали главной песней войны. Обычно ее пели стоя, как гимн. Так и называли долго войну — «священной», «народной», «Великой», «Отечественной». Название «Великая Отечественная война» появилось значительно позже. Впервые так была названа война с фашистами в приказе Верховного Главнокомандующего 1 ноября 1944 года.[4]
В начале июля отца назначили начальником большой стройки на Урале, в городе Кыштыме. За семь месяцев надо было построить графитовый комбинат. В то время графит применяли в основном для изготовления артиллерийских снарядов и производства карандашей. Пройдет немного времени — без графита не обойтись и атомному реактору. В то первое военное время одни районы, где добывали графит, уже заняли немцы, а другие оказались под угрозой быстрой оккупации.
С удостоверением, подписанным наркомом, по распоряжению Государственного Комитета Обороны папа с помощниками выехал на Урал. В конце июля и мы с мамой вместе с сотрудниками Наркомата промышленности строительных материалов (где папа руководил добычей нерудных ископаемых) и их семьями потащились в товарных вагонах в Кыштым. Добирались «малой скоростью» и приехали туда в середине августа.
Что больше всего поразило меня в пути? Нас часто обгоняли длинные составы с зарешеченными окошками в вагонах. Двигались они с большей, чем мы, скоростью не на запад, а все — на восток. Из окошек неслись громкие крики. «Нас везут в лагеря! Нас везут в лагеря! — кричали люди. — Мы хотим на фронт: защищать Родину! Передайте, объясните Сталину. Он не знает». И опять: «Мы знаем, нас везут в лагеря, а не на фронт!»
Часто нас обгоняли санитарные поезда. На остановках, где мы оказывались рядом, я старался разговорить сестер, санитаров. Пытался узнать хоть каплю правды о событиях на фронте. Однако все, к кому я обращался, уходили от ответа. Видимо, им запрещали вступать в какие-либо разговоры на эти темы с посторонними. С первой же встречи город, куда мы приехали, мне понравился. Весь зеленый, чистый, с большим лесом вокруг, с речкой, с добродушными и трудолюбивыми жителями. Многие из них были заядлыми охотниками, рыболовами и грибниками. Папа нам приготовил просторную крестьянскую пятистенную избу. В ней я прожил до декабря 41-го года, пока не ушел в армию.
Приехав в Кыштым, на другой день я отправился в военкомат. Военком взял меня на заметку и, учитывая мое среднее образование, пообещал отправить в военное училище, как только получит место. Вскоре такой момент наступил, и я поехал поступать в Челябинское танковое училище. Медицинская комиссия в танкисты меня не пропустила. Оказалось, что я дальтоник (чего я до тех пор о себе не знал), что у меня сильнейшее плоскостопие и слабое сердце. Сколько я просил: «Поймите, какое значение имеет дальтонизм! На фронте же нет светофоров!» Врачи и слышать ничего не хотели и выставили меня в коридор. Училище мне понравилось. Никакой муштры. Курсантов учили водить танки, драться с танками противника, преодолевать на них водные преграды, спасать при необходимости машины и себя… Прямо с завода на новеньких танках курсантов отправляли на фронт.
Вернувшись в Кыштым, я рассказал военкому о своей неудаче. Он успокоил: «В танкисты не подошел — станешь артиллеристом, не выйдет из тебя пушкарь — будешь командовать пехотой, в армии дел много».
Велено ждать.
В сентябре я пошел работать учеником токаря на оборонный завод. Как он возник в Кыштыме — это случай особый и в то же время типичный для того героического времени, когда люди на фронте и в тылу пытались спасти Отечество. Вот как это произошло. Где-то через полтора месяца после начала войны в Кыштым приехали 28 евреев. Простые, скромные люди. Некоторые из них — религиозны. Они покинули родной Киев, когда к городу приближались немцы.
В Киеве они все трудились на кроватной фабрике. Среди них были токари, слесари, инструментальщики, гальваники. Фабрика изготовляла известные в довоенные годы металлические кровати с никелированными спинками, перетянутые железной сеткой. Директором ее был тридцатидвухлетний инженер Леня Уманский. Он закончил Киевский политехнический институт, где учился вместе с моим двоюродным братом. Из украинцев мало кто поехал с ними. Зачем? Они рассуждали так: «Мы не евреи. Що нам зробе нимець?»
Энергичный Леня достал открытые платформы, погрузил на них станки, инструменты, провода, даже смазочные материалы. Свободных мест почти не оказалось. Все же рабочие с семьями как-то устроились. Брать с собой барахло Леня запретил. Разрешил взять одни продукты. На девятнадцатый день киевляне прибыли в Челябинск. Их направили в Кыштым. В первый же день, пока рабочие, их жены и дети разгружали платформы, Леня отправился к секретарю горкома партии. Он познакомил того с идеей, родившейся в пути, — создать завод по изготовлению снарядов для танков. Положил на стол секретаря папку с расчетами. «Мы просим от города, — сказал Леня, — малого: площадку, а еще лучше какое-либо старое, но готовое помещение, семьдесят рабочих карточек и броню для всех, кто работает на заводе».
Ознакомительная версия.
