Мы находим его и в других местах: шестнадцать гектаров «виллы» Ширагана близ Мартр-Толозан (Верхняя Гаронна) были окружены сплошной стеной по всему периметру; тридцать гектаров поместья Каруж в Женевуа, хотя и прикрытые от внешних вторжений излучиной реки Арв, были защищены еще и сооружением насыпного вала; а когда в начале V века Клавдий Постум Дардан и его светлейшая и не менее именитая жена решили обустроить свое поместье в горах к востоку от Сисгерона, назвав его в честь святого Августина Теополисом, они укрепили его, обнеся стеной с воротами, чтобы оно могло служить убежищем для всех. Конечно, в то время это не стало повсеместно распространенным явлением, но надо признать, что укрепленные поместья, служившие жильем и хозяйственным центром, к которому тяготели многочисленные и попадавшие от него в зависимость окрестные земледельцы, ищущие защиты, стали провозвестниками наступления новых времен.
Римско-галльская элита между селом и городом
Дардана называли «достославным мужем», что ставило его и его жену на высшую ступень почета, поскольку к концу первых десятилетий V века он уже был патрицием, губернатором Вьенпуазской провинции, квестором и командующим галльскими преторианцами. Иначе говоря, он являлся полномочным представителем императора не только в галльском диоцезе, но и во Вьеннуазском и испанском, а также и во все более заброшенном диоцезе (Велико-) Британии. Тонантий Ферреол, один из друзей, которых Сидоний навещал на берегах Гардона, также был командиром преторианцев. Сам Сидоний — сын и внук преторианских командиров — был на первых порах приближенным императора Майориана, префектом Рима и патрицием. Значит ли это, что все представители сенатской аристократии, поставлявшей кандидатуры на замещение столь высоких должностей, предпочитали сельскую тишину городской жизни? Навряд ли — сам Сидоний при случае охотно возвращался в город — Лион или Рим ради государственных, а также личных дел. Тем не менее тенденция к переселению городской аристократии в летние резиденции подтверждается повсеместно — как на севере, так и на юге.
Это объяснялось отнюдь не стремлением к обеспечению своей личной безопасности, поскольку лить немногие поместья были окружены оборонительными сооружениями, тогда как все крупные города, во всяком случае все главные центры территорий племенных союзов, имели необходимые укрепления. Все свидетельствует о том, что сельские жители подвергались большей опасности при передвижениях армий, и особенно при волнениях крестьян, продолжавшихся вплоть до V века. Нищета и разорение заставляли их объединяться с дружинами варваров, участвовавших в набегах на Арморику, Пикардию, Шампань, Аквитанию и на альпийские долины. Поэтому вне городов латифундисты все чаще прибегали к услугам отрядов телохранителей, которых кормили и поили за свой счет. Стало быть, основной причиной оттока представителей городской элиты из городов было что-то иное, нежели стремление обеспечить свою безопасность. Конечно, определенную роль играла необходимость в снабжении продуктами, которое становилось в городах все менее надежным и постоянным: в сельских поместьях хозяйство все более переходило к самообеспечению, и не только сельскохозяйственной продукцией, но и продукцией кустарных мастерских. Так, в Оверни, где позволял рельеф местности, каждое поместье сочетало — по свидетельству того же Сидония — возделывание зерновых на равнине, виноградные плантации на пологих склонах и перегонные пастбища по гребням возвышенностей. А в Нижнем Провансе в любом поместье можно было видеть, как об этом пишет Григорий из Тура в описании окрестностей Авиньона, поля и луга, соседствующие с виноградниками и оливковыми плантациями. И вот повсюду, в каждом поместье, в каждом поселении появляются всевозможные мастерские: кожевенные, гончарные, кузнечные, ткацкие производства, такие как шелкоткацкая мастерская Понтия Леонтия в Бурге. Приходилось зачастую заменять старые мануфактуры — частные, а чаще государственные — повсеместно пришедшие в упадок, кроме продолжавших действовать оружейных мастерских, расположенных на рейнских рубежах.
Таким образом, отток в сельскую местность был для римско-галльской элиты средством, позволявшим ей находиться ближе к центрам снабжения и производства, дававшим возможность сохранять привычный жизненный уровень; и одновременно это был уход из городов, которые не только не обеспечивали ей былого комфорта, но и становились источником всякого рода забот и неприятностей. Ведь юродской аристократии приходилось теперь расплачиваться за выпавшие на ее долю ранее почести своего положения в имперской машине, ставшей в IV веке сугубо бюрократической; она становилась объектом ненависти населения, наталкивавшегося на административные препоны и обираемого.
Это в меньшей степени касалось верхушки аристократии, того слоя, который давал Риму сенаторов и высших чинов провинциальной администрации, — командующих преторианской гвардией, постоянным местонахождением которых в начале V века стал Арль вместо покинутого ими Трира; викариев, возглавлявших Вьеннский и Галльский диоцезы, губернаторов всех семнадцати провинций. Круг их обязанностей и полномочий постепенно сужался по мере того, как клонилась к упадку в Галлии власть императоров, в особенности после падения императора Майориана в 461 году. Немало времени прошло с тех пор, как в местах, куда переходила реальная власть, в Равенне (двор обосновался в Равенне с 402 года), в военных округах римско-галльской элите предпочитали варваров. Семейство Сиагриев представляло собой исключение из этого общего правила: во второй половине V века ему удалось сохранить в своих руках командование большой армией во время вторжения в Северной Галлии, передавая по наследству от отца к сыну официальный титул командующего ополчением. К этому времени очень многие видные семейства уединились в своих сельских резиденциях, чтобы там с иронией предаться размышлениям о былом величии Рима.
В отличие от элитарной верхушки, местный чиновный люд, в частности, члены курий, составлявшие в каждом провинциальном центре некое уменьшенное подобие римского сената, могли лишь горько сожалеть о том положении, в которое их поставила империя. Занимаясь сбором налогов и неся ответственность за уплату в казну сборов со своего собственного имущества, они стали настолько непопулярны, что Сальвиан, выражая настроение мелкого люда, с возмущением отмечал: «Тиранов здесь столько же, сколько людей в куриях». Поэтому члены курий стремились побыстрее отделаться от своих обязанностей, приносивших им массу неприятностей, ничего не оставляя взамен. Имперские власти были не на шутку обеспокоены повсеместным оскудением рядов служителей империи. Они пытались насильственно закрепить их на должностях и в местах городского проживания (что нашло свое отражение в Кодексе императора Феодосия, представлявшем собой компиляцию римского законодательства, составленного около 437 года), совершенно так же, как римские власти пытались это сделать в отношении простолюдинов города и деревни.
Это вызвало всеобщее недовольство. При этом негативное отношение граждан к местной власти переносилось на центральную власть на Рим. И вот уже в городах, многие из которых (знамение времени!) отказываются от названий, данных им Римом, и возвращают себе изначальные кельтские (Лютеция снова становится городом Парижем, Аварик — городом битуригов — Буржем, Дивона — городом кадурков — Кагором), воцаряются хаос и кулачное право; здесь всяк пытается поживиться за счет ближнего: опустившиеся аристократы, карьеристы стремятся использовать смуту в своих интересах, сотрудничая с варварами и разбазаривая то, что осталось от римского величия. В 474 году в одном из писем к своему дяде Томасту Сидоний Аполлинарий бичует нравы времени: «Вот от таких людей стонет Галлия, которой пришлось так долго терпеть их присутствие, находясь среди варваров, более человечных, чем они… Они подкупают судей, выступают в пользу того кто заплатит… завидуют развлечениям простонародья, жалованию генералов, коробам бродячих торговцев…, дорожной пошлине и ее сборщикам, поместьям и их обитателям, благородству благородных, старшинству старших и равенству с ними тех, кто им равен. Это они, опьяненные только что свалившимся на них богатством, так пользуются им, что становится очевидной их неопытность во владении состоянием. Львы во дворцовых покоях, они становятся зайцами, как только попадают в армейский лагерь; они страшатся мира, боясь, что обнаружится их бесполезность, и страшатся войны, зная, что струсят в бою»[6]. Но удобно ли Сидонию читать другим мораль, когда сам он в 458 году так ликовал, добившись от императора Майориана налоговой скидки в три тысячи капита (единица, служившая для начисления сумм подушного налогового обложения, но со времени правления императора Диоклетиана обозначавшая имущественную массу, подлежащую обложению)?
