Отсюда видно, что внутриполитическая программа Гитлера в то мгновение, когда он вошел в политику, оформилась почти полностью. Между ноябрем 1918 и октябрем 1919, когда он стал политиком, у него было достаточно времени, чтобы все уяснить для себя и привести в систему. И следует отдать ему должное, что он не был обделен талантом уяснять что–либо и делать из этого выводы. Этого было ему не занимать уже во времена его молодости в Вене, а равным образом и мужества теоретические (а именно радикальные) выводы затем столь же радикально претворять в практику. Разумеется, примечательно также то, что все это умозрительное построение базируется на ошибке: а ошибка в том, что революция была причиной поражения. В действительности же она была его следствием. Но это заблуждение вместе с Гитлером разделяли очень многие немцы.
Внешнеполитической программы опыт пробуждения 1918 года ему еще не подарил. Её он выработал лишь в последующие шесть или семь лет, но мы хотим здесь совсем коротко её обрисовать. Сначала здесь было только намерение в любом случае возобновить прерванную — по мнению Гитлера преждевременно — войну. Затем пришла мысль — развязать новую войну не просто как повторение прежней, но при новой, более благоприятной конъюнктуре союзов, с использованием противоречий, которые во время и после Первой мировой войны взорвали вражескую коалицию. Фазы, в которые развивалась эта мысль, и различные возможности, с которыми играл Гитлер в 1920–1925 годах, мы здесь опустим; о них можно прочитать в других книгах. Во всяком случае, конечным результатом, изложенным в «Майн Кампф», был план, предусматривавший Англию и Италию в качестве союзников или благожелательных нейтралов, государства–наследники Австро — Венгрии и Польшу — как вспомогательные нации, Францию — как заранее нейтрализуемого побочного врага, а Россию — в качестве главного врага, которого следует завоевать и надолго поработить, чтобы сделать из нее немецкое жизненное пространство, «германскую Индию». Таков был план, который лежал в основе второй мировой войны, правда с самого начала события пошли не по нему, поскольку Англия и Польша не приняли предназначенных им ролей. Мы еще не раз вернемся к этому. Здесь же, где мы имеем дело с политическим развитием Гитлера, мы не можем дольше на этом останавливаться.
Теперь перед нами вхождение Гитлера в политику и в публичность осенью и зимой 1919–1920 гг. Это был его опыт прорыва — после опыта пробуждения в ноябре 1918 г. И притом прорыв состоял не столько в том, что он быстро стал ведущим человеком в Немецкой рабочей партии, которая вскоре была переименована в Национал–социалистическую немецкую рабочую партию. Для этого немного требовалось. Партия в то время, когда он в нее вступил, была неприметным «кружком из задних комнат» с менее чем сотней малозначимых членов. Опыт прорыва состоял для Гитлера в том, что он открыл в себе свою силу оратора. Этот день можно датировать точно: 24 февраля 1920 года, когда Гитлер с решающим успехом держал свою первую речь перед массовым собранием.
Известна способность Гитлера превращать собрания самых различных людей — чем больше и чем смешаннее, тем лучше — в гомогенную, пластичную массу, переводить эту массу в своего рода состояние транса и затем как бы доводить до коллективного оргазма. Собственно говоря, способность эта основывалась не на ораторском искусстве — речи Гитлера шли медленно и с запинанием, в них было мало логики и иногда вообще не было ясного содержания; кроме того, они произносились хрипло–шершавым, гортанным голосом. Но это была гипнотическая способность, способность концентрированной силы воли каждый раз овладевать коллективным подсознанием. Это гипнотическое воздействие на массы было для Гитлера его первым (и на долгое время единственным) политическим капиталом. Насколько сильным оно было — на этот счет существуют бесчисленные свидетельства оказавшихся под его влиянием.
Однако еще важнее, чем воздействие на массы, было воздействие на самого Гитлера. Понять это можно лишь представив себе, как должно повлиять на человека, не без оснований считающего себя импотентом, неожиданное открытие — что он в состоянии осуществить Чудо Потенции. Уже раньше Гитлер среди своих фронтовых товарищей из своего обычно молчаливого состояния при случае впадал в неожиданную буйную разговорчивость и пыл, когда речь заводилась о том, что внутренне его волновало: политика и евреи. Тогда он этим возбуждал только враждебность и приобрел репутацию «чокнутого». Теперь же «чокнутый» неожиданно оказывается властителем масс, «барабанщиком», «королем Мюнхена». Из молчаливого, ожесточенного высокомерия непризнанного тем самым получилась опьяняющая самоуверенность успешного.
Он знал теперь, что может нечто такое, чего не может никто другой. Он уже также точно знал, по крайней мере во внутриполитической области, чего он хотел; и он не мог не заметить, что из остальных, прежде всего многообещающих политиков правого крыла, в котором он в последующие годы стал значимой фигурой, никто в действительности не знал точно, чего он хочет добиться. Вместе это должно было придать ему чувство исключительности, к которому у него, и как раз как у неудачника и «непризнанного», была склонность. Из этого постепенно развилось пожалуй действительно величайшее и произведшее переворот решение его политической жизни: решение стать Фюрером.
Это решение нельзя точно датировать, и оно также не было вызвано каким–то определенным событием. Можно быть уверенным, что в начальные годы политической карьеры Гитлера его еще не было. Тогда Гитлер был еще удовлетворен тем, что стал оратором на выборах, «барабанщиком» национального движения пробуждения. У него еще было уважение перед поверженными важными людьми кайзеровского рейха, которые тогда собрались в Мюнхене и вынашивали имперские планы самого различного вида, особенно перед генералом Людендорфом, который в последние два года войны был главой немецкого военного руководства и теперь фигурировал как непризнанная центральная фигура всех мятежных правых движений.
При более близком знакомстве это уважение исчезало. К осознанию надежного господства над массами, которым он ни с кем не делился, у Гитлера постепенно присоединилось чувство политического и интеллектуального превосходства над всеми мыслимыми конкурентами. Когда–нибудь к этому должно было прибавиться и еще одно знание — вовсе не само собой разумеющееся — что в этой конкуренции речь идет вовсе не только о дележе постов и иерархии в будущем правом правительстве, но в действительности о никогда доселе не существовавшем: положении всемогущего, не ограниченного никакой конституцией или разделением властей, не связанного никаким коллегиальным управлением диктатора навсегда.
Здесь становится заметным тот вакуум, который оставило исчезновение монархии и который не могла заполнить Веймарская Республика, поскольку она не была принята ни революционерами ноября 1918, ни их противниками, но оставалась, по известному меткому выражению, «республикой без республиканцев». В начале двадцатых годов появилось мнение, в котором было, говоря словами Якоба Буркхардта, «стремление к чему–то такому, что подобно прежней власти, будет непреодолимо» и которое «работало на кого–то». И не только лишь в качестве замены утраченному кайзеру большая часть нации с нетерпением ждала «кого–то», но и еще по другой причине: от тоски по проигранной войне и от беспомощной злобы против воспринятого оскорбительным навязанного мирного договора. Поэт Штефан Георге выразил широко распространенное настроение, когда в 1921 году он пророчески писал:
«Единственный, кто поможет человеку подняться
И в то же время укажет ему, что он должен делать:
Он разорвет цепи, над руинами
Установит порядок, плетью загонит домой сбежавших,
В вечное право, где великое снова становится великим,
Господин снова господином, дисциплина снова дисциплиной,
Он прикрепляет истинный символ на народное знамя,
Он ведет через бури и ужасные знамения
Багряного рассвета свой верный отряд на дело
Пробуждающегося дня и основывает Новый Рейх»
Ну прямо как про Гитлера сказано! Даже «истинный символ», а именно свастика, уже десятилетиями украшала (разумеется, без антисемитского подтекста) книги Штефана Георге. И более позднее стихотворение Георге, написанное в 1907 году, действует как раннее видение Гитлера:
«Человек! Деяние! Столь томящийся народ и верховная власть. Не надейся ни на одну из этих канцелярских крыс! Возможно тот, кто долгие годы сидел при них, спит в их застенках: поднимись и сверши дело» [4].
Маловероятно, что Гитлер знал стихи Георге, но он знал широко распространенное настроение, которое они выражали, и оно на него действовало. Тем не менее, решение самому быть тем «человеком», которого все ждали и от которого они ожидали чуда, без сомнения требовало определенной первобытной отваги, которой, кроме как у Гитлера, и тогда и потом не было ни у кого. В первом томе «Майн Кампф», надиктованном в 1924 году, это решение обосновывается как полностью созревшее, и при основании партии заново в 1925 году оно в первый раз было формально осуществлено. В новой НСДАП отныне и навсегда была теперь только одна воля: фюрера. То, что решение быть фюрером позже было воплощено в гораздо более широких рамках, в плане внутреннего политического развития Гитлера является гораздо меньшим скачком, чем предыдущее решение — вообще отважиться на это.
