Хотя влияние экспрессионизма и символизма рубежа XIX–XX веков на континентальную поэзию чувствовалось и во время войны, по ту сторону линии фронта у Сассуна и Оуэна имелись товарищи в лице Вильгельма Клемма, Карла Цукмайера и так мало прожившего Альфреда Лихтенштейна (погибшего на второй месяц войны). Лихтенштейна вполне можно назвать первым автором антивоенных стихов. Его “Молитва перед боем” [6] предвосхитила перемену манеры Сассуна через полтора года:
Упаси меня от смерти,
Сын, отец и дух святой,
Чтобы мимо шли снаряды,
Чтоб меня враги-мерзавцы
Не поймали, не убили,
Чтоб не сдох я, как собака,
За родимую страну.
Я б хотел живым остаться,
Коз доить и девок щупать,
Бить каналью, негодяя
И почаще напиваться
Вплоть до праведной кончины.
Я молиться буду жарко —
По семь четок ежедневно, —
Если Ты пошлешь мне милость:
Друга Мейера уложишь
Или Шульца — не меня.
Но подумай и об этом:
Пусть меня не слишком ранят.
Дай мне, Боже, пулю в ногу,
Прострели полегче руку,
Чтоб вернулся я героем,
Мог кой-что порассказать.
А написанные Цукмайером в 1917 году стихи об уделе юного солдата — голод, убийства, вши, пьянство, драки и мастурбация — куда брутальнее, чем описания Оуэна {21}. Военная поэзия не чисто английское явление, как иногда думают {22}. У французов есть, например, Гийом Аполлинер, а у итальянцев — Джузеппе Унгаретти. В недавний сборник поэзии времен Первой мировой включены стихи более пятидесяти авторов из основных воевавших стран, и, конечно, этот список не полон {23}. Судя по успеху этого и других сборников {24}, в школах и университетах военная поэзия еще в моде.
Существует еще антивоенная проза: памфлеты, мемуары и романы (некоторые автобиографичны настолько, что напоминают мемуары). На самом деле первыми на войну обрушились те, кто как раз на войне-то и не был. Джордж Бернард Шоу, проведя зиму 1914 года за изучением опубликованных воюющими сторонами упражнений в самооправдании, написал “Здравый смысл о войне”, сочетавший в себе социалистические идеи и собственные капризы. Перед этим Шоу со страниц газеты призвал солдат с обеих сторон “перестрелять своих офицеров и вернуться по домам” {25}. Не настолько нелепой получилась статья Фрэнсиса Мейнелла “Война — это преступление” (декабрь 1914 года). Автор живописно изобразил “ревущие, калечащие и зловонные ужасы битвы”, а также “избиение, уродование, насилие над ни в чем не повинными людьми”. В “Мире сейчас же” (1915) Клайва Белла пафоса меньше: он соглашался с Шоу в том, что война выгодна лишь “горстке капиталистов” {26}. Ближе других оказавшийся к бойне Форд Мэдокс Форд (с наблюдательного пункта он имел возможность следить за боями на Сомме) писал о “миллионе человек, выступающих друг против друга… в полнейшем ужасе” {27}.
Первой в английской беллетристике заметной попыткой антивоенной критики стал роман “Мистер Бритлинг пьет чашу до дна” (1916) Г. Дж. Уэллса. Автор вопрошает: “За что мы сражались? За что мы воюем? Кто-нибудь понимает?” За два года, по словам Уэллса, война обернулась “чудовищным перенапряжением и опустошением” {28}. Агнес Гамильтон и Роза Аллатини высказались о войне резче (в 1916 и 1918 годах соответственно) {29}. Д. Г. Лоуренс в 1916–1917 годах осудил “жестокость, несправедливость и разрушения” и предсказал, что “железный потоп до основания разрушит этот мир”. Война, по его словам, “раздавила набухающую почку европейской цивилизации” {30}.
Даже пропагандисты, когда война закончилась, сменили тон. Бывшему военному корреспонденту Филипу Гиббсу война (“Военная действительность”, 1920) виделась теперь
колоссальной растратой человеческой плоти… плоти наших юношей. Старики поощряли их жертву, дельцы богатели, на патриотических банкетах и в редакциях раздували костры ненависти… Современная цивилизация погибла на этих выжженных полях… [То было] чудовищное истребление живых существ, которые молились одному и тому же богу, ценили одни и те же прелести жизни и не имели иных причин ненавидеть друг друга, кроме ненависти, возбужденной и распаленной их правителями, философами и газетами. Немецкий солдат проклинал милитаризм, ввергший его в этот кошмар. Английский солдат… оглядываясь из своей траншеи, видел… зло тайной дипломатии, которая играла жизнями простых людей и обрушила на их головы войну… и скверну властей предержащих, ненавидевших германский милитаризм… из-за его конкурентоспособности, и пагубную глупость тех, кто учил их видеть в войне славное приключение… {31}
Столь радикально переменил точку зрения не только Гиббс. Гарольд Бегби писал о войне как о “невиданной с начала времен бойне… беспорядочной стихии убийств и членовредительства… мерзости безумной резни” {32}.
Сэмюел Хайнс показал, что в английской художественной литературе 20-х годов было много подобного. Кристофер Титдженс из тетралогии “Конец парада” Форда Мэдокса Форда олицетворяет закат и падение английской элиты, преданной проходимцами дома, в Англии {33}. В “Зеленой шляпе” (1924) Майкла Арлена фигурирует похожий персонаж — пострадавший аристократ {34}. Вирджиния Вулф в романе “Миссис Дэллоуэй” изобразила еще одну жертву войны. Септимус Уоррен-Смит, бывший военный с суицидальными наклонностями, — образцовый “конченый человек”, мир которого лишился смысла из-за войны {35}.
Удивительно, как далеко послевоенное уныние распространилось за пределы лондонского Блумсбери. Даже ура-патриот Джон Бакен (его повесть “Зеленая мантия” предвосхитила рождение мифа о Лоуренсе Аравийском) не избежал этого. Адам Мелфорт, главный персонаж романа “Предводитель изгнания” Бакена (1933), — подвижник, герой войны, старающийся найти применение своей неизбывной жертвенной отваге в послевоенном обществе космополитов и пролетариев {36}. В то время Бакен изо всех сил пытался убедить себя в том, что война не была напрасной. Даже писатели, которые были слишком юны для того, чтобы участвовать в войне, увеличили критическую массу. Центральный эпизод “Закатной песни”, романа из трилогии “Шотландская тетрадь” (1932–1934) Льюиса Г. Гиббона, — расстрел за дезертирство Юэна, мужа главной героини Крис {37}. А “Генерал” (1936) С. С. Форестера много способствовал распространению стереотипа об упрямстве британских командиров {38}.
