— Запрещённую комедию привёз.
— Молодец какой! Кто сочинил!
— Грибоедов. Название «Горе от ума».
— Да ты прелесть! Давай читать!
Читал Пушкин. Как всегда, начал он сквозь зубы, как бы про себя, а потом разошёлся. И тут к крыльцу подъехал возок.
— А… — сердито сказал Александр, поглядев в окно, — это мой сторож.
Он быстро спрятал «Горе от ума» под подушку и раскрыл на столе толстую церковную книгу.
Вошёл низенький монах с рыжей бородкой, благословил обоих и быстрым взглядом осмотрел комнату. Пушкин сделал постное лицо.
— Друг ваш, Александр Сергеевич? — спросил монах. — А по фамилии как, прошу прощенья, сударь? Пущин? Вижу, что вас друзья не забывают, Александр Сергеевич…
«Допрашивает», — подумал Жанно.
Монах, однако, больше никаких вопросов не задавал. Он не спеша выпил два стакана чаю с ромом, распрощался, ещё раз посмотрел внимательно на Пущина и уехал.
— Видишь, — сказал Александр, глядя в окно, — наблюдатели уже ему донесли, что ты здесь. Приехал проверить, чем мы тут занимаемся… Да ну его! Давай читать дальше!
Читали и спорили до ночи. После ужина Пущин стал собираться в путь. В сенях обнялись крепко. Пушкин опустил голову.
— Когда и где увидимся, брат Жанно?
— Да что ты грустишь? Может статься, и в Москве. Не век же тебе в ссылке сидеть!
— Ох, Жанно, ты не знаешь, что такое ссылка! Я как в клетке, один…
Пущин крепко ухватил его за плечи.
— Не падай духом, Саша… Ты не один, друзья тебя и в самом деле не забыли. Мужайся, служи музам… Увидимся!
Колокольчик брякнул у крыльца. Алексей молча подал шубу. Жанно оторвался от Пушкина, надел шубу, выбежал на крыльцо, полез в кибитку.
— До свиданья в Москве! — крикнул Жанно.
— Прощай, друг, — донеслось до него с крыльца.
Возок тронулся. Жанно смотрел назад, на маленький заброшенный дом. На крыльце Пушкин стоял со свечой в руке, и этот огонёк ещё долго был виден в морозной тьме.
— В Москве, — повторил Жанно.
В сердце у него была непонятная, тупая боль. Он словно чувствовал, что никакого свидания в Москве не будет и что он видит Пушкина в последний раз.
Утром в понедельник, 14 декабря 1825 года погода была не очень холодная.
Мороз всего восемь градусов и небольшой ветер с Невы.
В этот день Панька ночевал в Петербурге у брата своей матери, дяди Ефрема, и встал поздно. Тётка пекла пироги, а дядя — ямщик рано ушёл на ямской двор кормить лошадей.
Панька ждал его, чтобы нынче же уехать в Царское Село. Панька теперь был младшим садовником.
Время было тревожное. Все знали, что царь Александр умер. Но никто не знал, кто из братьев царя будет царствовать — Константин или Николай.
Дядя Ефрем пришёл очень поздно — взволнованный и как будто оглушённый.
— Слышал, что на площади-то делается?
— Не знаю ничего…
— Восстание! Гвардейцы хотят царя скинуть!
— Царя? На площади?!
— Встали возле Петрова памятника стеной. У офицеров сабли в руках! Солдаты с примкнутыми штыками стоят, как в бою!
— Ох, батюшки! — в ужасе произнесла тётка. — А ехать-то как же?
— Какое там ехать! — досадливо отозвался ямщик. — Все заставы закрыли.
— Что же теперь будет?
— То ли царь будет, то ли нет, — сказал дядя Ефрем.
— Я не про то, — стонала тётка, — я про Николая!
— Про великого-то князя? — спросил Панька. — Ну и шут с ним! Знаю я его!
— Да не про этого! Про нашего Николая!
Дядя и племянник растерянно посмотрели друг на друга.
— Николай-то в гвардии! — спохватился дядя Ефрем.
— Думаешь, он там?
Дядя Ефрем сплюнул.
— Может статься, что и там. Почём я знаю?
— Вот что, дядя Ефрем, — озабоченно промолвил Панька, — надо идти.
— Куда?
— На площадь!
Дядя Ефрем нахмурил густые брови и долго гладил бороду.
— Да, племянник, — сказал он, — надо идти.
— Ахти, убьют вас! — закричала тётка.
— Авось не убьют, — сказал ямщик, — а я один могу троих свалить.
— Тётенька, не волнуйте себя, — прибавил Панька, — мы в самый бой не полезем, а будем сбоку.
И он решительно надел шинель.
На площадь пройти не удалось, потому что все соседние улицы были забиты густой толпой. Здесь были люди всех званий, и больше всего мастеровых. Говорили и про царских братьев, и про господ офицеров, и что теперь, стало быть, всем воля будет. И ещё говорили про то, что солдат на площади мало, а с другой стороны, от Адмиралтейства, сила валит и даже кавалерия прискакала.
— Послушай, Паня, — сказал дядя Ефрем, — никуда мы тут не пробьёмся. Пойдём в сенатское здание. У меня там сторож знакомый.
В сенатское здание пройти оказалось проще простого. Сторожа не было, и народ валом валил по чёрной лестнице, прямо на чердак, а с чердака на крышу.
С крыши открылось зрелище невиданное. На площади двумя чёрными квадратами стояли гвардейские солдаты. Видны были офицеры с обнажёнными саблями. Блестели штыки. С другой стороны, вдоль здания Адмиралтейства, и дальше, на Адмиралтейской площади, стояла кавалерия, а сбоку группа генералов на лошадях. Деревянные леса строящегося Исаакиевского собора были усеяны людьми.
Ветер дул с Невы, трепал знамёна и сдувал снег с крыш. Низкие, серые облака двигались над площадью и над бронзовым памятником Петру I, который сидел спиной к восставшим, словно его всё это не касалось.
Панька присмотрелся к стоявшим на площади. Брата Николая он не увидел, да и трудно было разглядеть солдат, стоявших строем в одинаковой зимней форме. Зато Панька ясно увидел две знакомые с детства фигуры: это были долговязый Кюхельбекер и плотный, широкий Пущин.
Кюхельбекер был во фраке и в круглой шляпе. В руке он держал огромный пистолет. В другой руке у него была сабля. Он метался между строем солдат и штатскими, которые стояли у ограды памятника. Среди них выделялся Пущин в меховой накидке и меховой же шапке.
Пущин стоял неподвижно, опустив руки. Голова его ушла в плечи. Он словно вглядывался в даль.
Тайное общество стало явным. И в этот день, 14 декабря, всё должно было решиться — придёт ли в Россию свобода или всё рухнет на долгие годы.
На площади стояло три тысячи восставших солдат и офицеров. Против них было собрано двенадцать тысяч.
Панька увидел, как от Адмиралтейства поскакали к рядам восставших несколько всадников. Один из них был в треугольной шляпе с чёрным султаном.
Панька знал этого всадника — это был младший брат покойного царя Михаил Павлович, тот самый, который в Царском Селе ломал хлыстом розовые кусты.
— А этого сюда ещё зачем принесло? — проворчал Панька сквозь зубы.
Сидевший рядом с ним на крыше дюжий мужчина в армяке усмехнулся и сказал:
— Уговаривать едет…
Но Михаилу Павловичу и слова сказать не пришлось. Кюхельбекер прицелился в него из пистолета. Царский брат повернул коня и поскакал обратно.
Кюхельбекер спустил курок, но выстрела не было. Вильгельм злобно поглядел на пистолет и хотел швырнуть его в снег, но какой-то усатый унтер-офицер схватил его за руку.
— Что делаете, ваше благородие? Снегом забьётся, стрелять не будет. Осечка у вас случилась, поберегите заряд!
Панька этого не слышал, но понял, что пистолет не выстрелил.
— Эх, и тут у него всё не как у людей! — проговорил он в сердцах.
— Ты его знаешь? — спросил дядя Ефрем.
— Как не знать! Из наших, лицейских!
Хрипло заиграла труба, кавалерия построилась.
Послышалась команда, засверкали сабли, и всадники поскакали на чёрный квадрат.
Солдаты взяли «к плечу». Громыхнул залп, взметнулся белый дым, две лошади упали, другие вздыбились.
Кавалерия рассеялась и помчалась обратно.
— Вот так лихо! — сказал мужчина в армяке. — Раньше уговаривали, а теперь, видишь, за сабли взялись!
— А раньше что было?
— Поначалу важный генерал солдат уговаривал, да в него из пистолета попали. Потом сам митрополит приходил с крестом, да назад ушёл. А они всё стеной стоят.
— И долго ли так будет?
Мужчина в армяке призадумался.
— Нам бы ружья, мы бы весь Петербург переворотили, — сказал он тихо.
— А ты бревном, — посоветовал дядя Ефрем.
— Ан нет, не дадут, — серьёзно отвечал мужчина в армяке. Сгущались ранние декабрьские сумерки. Становилось всё холоднее, и ветер крепчал. Революционеры ждали подкреплений, но никто не приходил.
Паньке с крыши было видно, как на Адмиралтейскую площадь выезжают пушки.
Ездовые отпрягли лошадей и отъехали в сторону. Пушки стояли нацеленные на солдат. Возле них вытянулись артиллеристы, одни с пальником,[25] от которого тянулась тонкая струйка дыма.
