И Гапон обеспечивал. За день — 50 речей во всех рабочих предместьях. Как это было возможно? Лихачи, паровая конка (которую забастовщикам не удалось остановить — а они пытались) и отсутствие пробок. И огромная праздная (забастовка же!) аудитория, всегда наготове. Задача перед Гапоном стояла непростая: с одной стороны, мобилизовать как можно больше людей, с другой — дать им понять, что события могут пойти по драматичному сценарию. По многу раз звучали одни и те же слова: про белый платок, про красный платок, про то, что, «если царь отвергнет наши просьбы — у нас нет царя…». Аудитория принимала это: Гапон попал в пространство мифологического, в котором отключается критика слов и явлений. К ночи все чаще звучало слово «умрем!». «Умрем!» — призывала молоденьких девушек, работниц Невской мануфактуры, Вера Карелина, и девушки послушно собирались умирать. Гапон и гапоновцы все больше напоминали не Томаса Мюнцера и его приверженцев, а пастора Джонса и его паству.
В перерывах Гапон беседовал с иностранными корреспондентами. Вечером 8(21) января, например, появилось переданное по телеграфу интервью с ним в английской газете «Стандарт». Корреспондент (имени его в газете нет) сообщает, что «сумел встретиться с отцом Гапоном после митинга в дальнем пригороде» вечером в пятницу. «Он худощавый человек с каштановой бородкой, столь же мягкий в личном общении, сколь яростный на трибуне, двадцати девяти лет (на самом деле тридцати пяти. — В. Ш.). Я спросил, не подражает ли он чартизму. „Я знаю о чартизме, — ответил он, — но наше движение возникло независимо от него“». (Чартизм — движение английских рабочих, которое началось с поданной парламенту в 1839 году хартии или петиции, которая, как и петиция Гапона, сочетала в себе экономические и политические требования.) Дальше Гапон пересказал свою политическую биографию, начиная с босяцкого прожекта. О Зубатове было сказано: «Я знал, что он и его люди организуют рабочих только затем, чтобы предать их, выявить их лидеров и арестовать и сослать их, но вынужден был следовать за ним». Еще интересное заявление: «Я соединил в своей организации рабочих разных специальностей, чтобы политические интересы доминировали над экономическими». О предстоящем шествии: «Если Император проявит мудрость, он выйдет к народу. Наше ближайшее требование — Учредительное собрание. Мы не требуем, чтобы Его Величество вдавался в детали. Если он пообещает нам исполнить наши желания — очень хорошо. Если нет — последствия будут ужасны. Даст Бог, вскоре Россия будет так же свободна, как Англия».
В. Ф. Гончаров был свидетелем того, как интервью это бралось. «Гапон был одет в подрясник темно-красного сукна, поверх которого носил дорогую енотовую шубу с большим воротником[32]. На фоне этой одежды рельефно выделялось цыганское лицо Гапона с горящими глазами. Бритое же лицо англичанина, одетого в серое полосатое пальто и полосатую же кепку, было полной противоположностью Гапону». Англичанин очень скверно владел французским и немецким, а петербургский журналист Диксон и эсеры Н. Л. Мухин и Л. А. Кацман, взявшиеся переводить, не знали английского. Так и шла беседа.
Между прочим, Гапон, увлекшись, сказал, что, если требования демонстрантов не будут удовлетворены, он намерен захватить телеграф и телефон, но потом, испугавшись, попросил эти его слова не публиковать.
Пока Гапон носился по столице, в дело решила вмешаться общественность. В редакции газеты «Наши дни» собрались представители интеллигенции. Максим Горький предложил послать собственную депутацию к Святополк-Мирскому.
Депутацию составили: сам Горький, Анненский (не поэт Иннокентий, а его старший брат, Николай Федорович, экономист, маститый народник), историк, «освобожденец» и будущий «трудовик» Владимир Мякотин, Александр Пешехонов (тоже «освобожденец» и «трудовик», начинавший карьеру, как и Гапон, земским статистиком), юрист и земец К. К. Арсеньев, младший из двух братьев-историков В. И. Семевский, Н. И. Кареев (тоже историк), Е. И. Кедрин (адвокат), знаменитый впоследствии политик-кадет Иосиф Владимирович Гессен… и — Кузин, воистину вездесущий, рабочий и интеллигент в одном лице.
Согласно воспоминаниям К. Пятницкого, представители интеллигенции пытались вступить в переговоры и с Гапоном о «совместных действиях», но тот ответил, что — поздно-де: «через несколько часов, может быть, прольется кровь». Очень странно: в эти же часы отец Георгий убеждал всех, что кровь не прольется. Но, скорее всего, он послал за себя «меньшого брата» — отсюда Кузин. Самому Гапону было явно не до переговоров непонятно о чем. В мемуарах Гапон, как он это часто делает, приписывает инициативу себе: дескать, он через Кузина попросил интеллигентов вступиться.
Итак, решено было — депутации идти к Мирскому, а самим назавтра собираться в Тенишевском училище. После полудня сборный пункт почему-то менялся на Публичную библиотеку (ближе к Дворцовой?).
Мирский интеллигентов не принял, как и Гапона — с ними он как раз говорить умел, но ему тоже было недосуг: он отправлялся с докладом в Царское (это было уже около шести вечера). Д. Н. Любимов, начальник канцелярии МВД, объяснил им — представительному седобородому Арсеньеву, Горькому в сапогах и косоворотке и другим, — что министр приказал принять депутацию генералу К. Н. Рыдзевскому, командиру отдельного корпуса жандармов, в помещении Департамента полиции. Арсеньев ответил, что им желательно видеть самого министра: такое-де поручение дано депутации. Последовал резонный вопрос: от кого, собственно, депутация, кого она представляет? Горький картинно ответил: «Я бы мог объяснить, „от кого“ мы здесь, но опасаюсь — не поймут. В доме шефа жандармов это имя совершенно неизвестно — имя русского народа».
Тем не менее представители русского народа соблаговолили пройти внутренним ходом в помещение жандармерии и побеседовать с Рыдзевским. Суть их сообщения сводилась к тому, что, по их сведениям, намерения у рабочих — исключительно мирные. Никакого ответа не последовало. Тогда депутация двинулась к Витте. Председатель комитета министров «заявил, что министры Святополк-Мирский и Коковцов имеют более точное представление о положении дел, чем сведения ваши, что Государь должен быть осведомлен о положении рабочих и что он бессилен что-нибудь сделать в желаемом вами направлении». Затем Витте позвонил по телефону Мирскому и предложил ему все же принять депутацию. Тот отказался — он уже был на пути в Царское.
Собственно, а чего можно было ожидать? Поразительно еще, что с Горьким и его товарищами (весьма уважаемыми и известными — премьер-министр узнал по портретам Горького, Анненского и Арсеньева! — но заведомо не имеющими полной информации и ни за что не отвечающими людьми) вообще вступили в какой-то разговор. Судя по всему, цель у участников депутации была скорее моральная. Как писал — несколько позже, но тоже в связи с событиями революции 1905 года — брат Николая Федоровича Анненского:
Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!
Ну, вот «кроткие и тихие» интеллигенты и хотели получить у Истории справку о невиновности. Они ее получили.
Ну а что делали власти?
Как ни странно, сведения об этом еще более противоречивы, чем о действиях другой стороны.
Военная и полицейская власть в городе была передана командиру гвардейского корпуса князю Сергею Илларионовичу Васильчикову, который, в свою очередь, подчинялся главнокомандующему войсками гвардии и Петербургским военным округом великому князю Владимиру Александровичу. Но когда это случилось? Седьмого, восьмого? Утром, вечером? Даже здесь источники расходятся. Были взяты под охрану четыре еще неразгромленные электростанции, еще работающие типографии, банки, телеграф, телефон (мысли у властей работали в том же направлении, что и у Гапона) и — винные склады. Столица была разделена на восемь районов. В город были переброшены добавочные войска из Петергофа (пять эскадронов гвардейской кавалерии), из Ревеля (два батальона Беломорского полка, два батальона Двинского полка, батальон Онежского полка), из Пскова (по два батальона Иркутского и Омского полков и один — Енисейского). Красивый, кстати, географический рисунок образуют полковые названия! Полицейским врачам приказано 9-го неотлучно находиться на месте, больницам — быть готовым к приему раненых.
Все это — собственная инициатива Васильчикова и Владимира Александровича, людей военных. Но политическое решение принимали не они.
А кто? И вот тут-то всё выглядит совсем странно.
Было два заседания. Первое было то ли 7-го вечером, то ли 8-го в середине дня. Кто на нем присутствовал — и кто из присутствующих что предлагал? Как будто были Святополк-Мирский, Фуллон, Коковцов, Дурново, Рыдзевский, Лопухин, товарищ министра финансов В. И. Тимирязев и начальник штаба Санкт-Петербургского военного округа Н. Ф. Мешетич. Муравьев рассказал о своей беседе с Гапоном — «убежденным до фанатизма социалистом», и призывал немедленно арестовать его. Фуллон и Мирский опасались, что тогда будет еще хуже, что «пока Гапон во главе движения, демонстрация не примет угрожающих общественному спокойствию масштабов». По одним сведениям, Мирский был не против того, чтобы допустить на Дворцовую выборных из числа демонстрантов. По другим — делился планами вывезти царя и из Царского и «спрятать» в Гатчине. Фуллон пугал новой ходынкой (знаменитой давкой на коронационных торжествах Николая девятью годами прежде): в нем говорил градоначальник, технический специалист, не политик. Кто же произнес роковые слова? Похоже, никто. Впрочем, мы знаем об этом заседании только из рассказов людей, которых на нем не было, — из третьих уст. Только Коковцов написал мемуары, но как раз он об этом — первом — заседании не упоминает.
