И мы, как издатели „Дамского журнала“, имеем долг и право вступиться за красоту и обличить поэта… в неблагодарности против прелестных глаз, которые не устают, не перестают устремляться с улыбкою любви… к таланту автора, на прелестные стихи его, дышащие любовию вопреки пиитической филиппике против… волшебных уст, неумолкающих в похвалу сладким звукам очаровательного поэта!
Нет! женщинам не чуждо вдохновение, и они никогда не судят о произведениях его так смешно, как некоторые мужчины, с восхищением повторяющие о щетках тридцати родов, тогда как ни слова не скажут о стихах, читаемых и перечитываемых с восторгом женщинами, — каковы следующие:
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Такое познание сердца человеческого и такая верная картина любовной тактики важнее, нежели описание туалета…
Обращаясь к таланту автора, скажем смело, что мы узнаем более и более, к чему способен язык наш; это Протей под пером Пушкина: принимает все формы, все краски, все цветы; а гибкость, а легкость, а гармонии стихов удивительны…
Заметить некоторые погрешности против грамматики обыкновенной не оставят, как надеемся, другие; мы для наших читательниц занялись единственно грамматикою поэзии и чувства. Первая из сих двух, столь противоположных между собою грамматик, принадлежит мужчинам, последняя — женщинам…»[219]
Одно из последних писем, которое написал Батюшков перед отъездом за границу, было адресовано князю Шаликову. Оно датировано 11 сентября 1818 года и начинается с благодарности Петру Ивановичу за присланную книгу:
Чем заплачу вам, милый князь,
Чем отдарю почтенного поэта?
Стихами? Но давно я с музой рушил связь
И без нее кругом летаю света…
Где ж время чувствовать и мыслить?
Но время, к счастью, есть любить
Друзей, их славу и успехи
И в дружбе находить
Неизъяснимые для черствых душ утехи…
Последние строки этого послания совершенно пронзительны:
…И, умирая, не забуду
Москву, отечество, друзей моих и вас!
Последним изданием, которое редактировал князь Шаликов, была газета «Московские ведомости». Ежегодно первый номер газеты открывался приветственными стихами редактора на Новый год. Современник вспоминал, как «в отдаленных губерниях были люди, которые восхищались этими стихами или ждали их на Новый год, как новинки…». Эта традиция, заведенная Петром Ивановичем, благополучно дожила до последних лет XX века. Редкая советская газета не открывала праздничный номер новогодними стихами.
Еще одной доброй приметой «Московских ведомостей» был раздел «Известия о бедных семействах». Александра Федоровна, супруга Шаликова, вспоминала: «Статьи его о бедных, печатавшиеся в „Московских ведомостях“ и в его журнале, сближали его со множеством людей разного класса… У него была рука легка. Его бедные богатели. Отрадно было для нас приближение пасхи, рождества христова или нового года. Со всех концов России посылались от неизвестных лиц деньги для вспомоществования неимущим, о которых писал он; нередко из дальних губерний писали ему незнакомые дети, что откладывали несколько месяцев деньги от лакомства и тому подобного с тем, чтоб скопить некоторую сумму и отправить на помощь такому-то семейству. Ни концерты, ни спектакли не устраивались на эти деньги… никто не веселился, не вальсировал, костюмов себе не шил, а между тем находились люди и во множестве, которые, делая добрые дела, скрывали свои имена и от души благодарили мужа, что доставил им случай быть полезными… Это была потребность его души. Он отыскивал несчастных по чердакам и трущобам и любил, чтоб дети его видели, что такое нужда, и приучались бы отыскивать средства облегчать страданья ближних. Беспечный во всем другом, тут он был неутомимо деятелен, терпелив и практичен гораздо более чем в делах собственного своего семейства…»[220]
Как и во всякой газете, в «Московских ведомостях» случались опечатки. Одна из них особенно запомнилась читателям: «союзные монахи» вместо «союзные монархи».
Когда Петр Иванович оставил службу, то покинул и Москву. Это было неожиданно для всех, ведь казалось, что он всегда будет спешить куда-то по Тверскому бульвару и кружиться в издательской суете. Еще удивительнее было то, что уехал он не в какое-нибудь подмосковное имение и не в Петербург, а в маленькую деревеньку Серпуховского уезда.
Здравствуй, милая, прелестная,
Жизнь, душа всего творения,
Дочь благих Небес любимая,
Гостья для земли бесценная,
Множество сердец чувствительных! —
Я тебя, Весна! приветствую —
Не в стенах высоких города,
Не на шумных его улицах,
Не из окон палат мраморных —
Нет! а в поле — вместе с птичками,
Гимн со мной тебе поющими…
Александра Федоровна Шаликова вспоминала: «Муж мой, проживший более восьмидесяти трех лет, можно сказать, не знал старости. За год до своей кончины он читал очень много, писал твердым и красивым почерком, ездил верхом… О кончине его можно сказать, что она была проста и естественна, как и вся жизнь его. Он без болезни уснул вечным сном как младенец, угас как лампада…»[221]
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
ШТАБС-КАПИТАН БАТЮШКОВ
(Константин Николаевич Батюшков. 1787–1855)
Если первые впечатления столь сильны в сердце каждого человека, если не изглаживаются во все течение его жизни, то тем более они должны быть сильны и сохранять неувядаемую свежесть в душе писателя, одаренного глубокою чувствительностию.
К. Н. Батюшков. Нечто о поэте и поэзии. 1815 г.[222]
Портрет и автопортрет. — Петр Андреевич. — Дедова опись
Константин Батюшков: портрет глазами современников
Образ Батюшкова неопределенно, туманно рисуется передо мною: …небольшого росту, молодой красивый человек, с нежными чертами, мягкими волнистыми русыми волосами и со странным взглядом разбегающихся глаз…
Графиня А. Д. Блудова[223]
Опишу наружность Батюшкова. Он росту ниже среднего, почти малого. Когда я знал его, волосы были у него светло-русые, почти белокурые. Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно…
М. А. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти
Автопортрет Батюшкова
Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянно. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое — умирал. В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию… Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка… Он жил в аде — он был на Олимпе.
(Из статьи «Чужое: мое сокровище!». 1817)
* * *
До наших дней дошла опись имения, составленная Львом Андреевичем, дедом Батюшкова, в 1796 году (тогда будущему поэту было девять лет). Казалось бы: список вещей и ничего более, но читается он как стихи. А сколько поэзии нашел бы в этой кондовой дедовской описи Батюшков, попадись ему эта бумага! Сколько вещей, памятных с детства, явилось бы ему тут…
В 1960-х годах опись батюшковского имения обнаружил в Центральном государственном историческом архиве Колесников — выдающийся историк северной деревни, археограф, краевед и блистательный педагог. Его звали как Вяземского и пушкинского Гринева — Петр Андреевич. И судьба его в юности была сродни судьбе героя «Капитанской дочки». В Гражданскую войну казачья станица, где он рос, была захвачена лихими «пугачевцами»; мальчишка потерял всех близких и чудом спасся. Потом, уже молодым человеком, он бежал от НКВД на Север, где в лесном труднодоступном краю стал сельским учителем.
В пору нашего знакомства Петр Андреевич Колесников уже почти ослеп, но еще читал лекции в Вологодском педагогическом институте, в ста метрах от которого стоит памятник Батюшкову. А жил Колесников рядом с редакцией, где я тогда работал, и мы часто виделись. Потом я покинул Вологду, но несколько раз в год возвращался и всякий раз забегал навестить Петра Андреевича. Помню, как однажды мы целый вечер беседовали в зимних сумерках, а потом и вовсе в темноте — не было электричества. Романтики добавляло то, что мы сидели на стульях восемнадцатого века.
