Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Данное известие можно было бы счесть не вполне аутентичным, так как оно встречается только в позднейших летописях и у польского историка XVI в. М. Стрыйковского, если бы хроника Титмара не содержала очень похожего свидетельства. Немецкий хронист пишет, что Владимир еще некоторое время после крещения не только искусственно распалял свою похоть, но будто бы даже в простоте души оправдывал свое бесстыдство ссылкой на Евангелие, пока христианские священники не растолковали ему истинный смысл евангельских слов: «Упомянутый король [Владимир] носил венерин набедренник, усугублявший его врожденную склонность к блуду. Но Спаситель наш Христос, заповедав нам препоясывать чресла, обильный источник губительных излишеств, разумел воздержание, а не какой-нибудь соблазн. Услыхав от своих проповедников о горящем светильнике, названный король смыл пятно содеянного греха, усердно творя щедрые милостыни».

Скрытые в тексте цитаты отсылают читателя к словам Христа из Евангелия от Луки: «Да будут чресла ваши препоясаны и светильники горящи» (Лк., 12: 35), которые означают необходимость постоянного духовного бдения в ожидании суда Господня. По Титмару выходит, что Владимир знал этЪ евангельское изречение в усеченном виде (только первую его часть), трактуя его, мягко говоря, несколько своеобразно и в благоприятном для себя смысле. Рассказ Титмара, скорее всего, передает гулявший по Киеву слух, за достоверность которого, разумеется, поручиться нельзя; но вместе с тем у него есть две точки соприкосновения с сообщением Иоакимовской летописи: Владимир обращается к моногамии не вдруг и не добровольно, а постепенно, под влиянием духовных бесед с придворными клириками, которым, возможно, вновь пришлось развернуть перед очами князя памятную «запону» с изображением Страшного суда. Такое представление об изменениях в личном поведении Владимира, по-видимому, в наибольшей степени соответствует действительности.

По убеждению современников и потомков Владимира, после обращения в христианство князь искупил все свои прегрешения и заблуждения языческой жизни щедрыми подаяниями: «рассыпа грехи своя… милостынями, еже есть паче всего добрее». Христианское вероучение отводило милостыне исключительную роль в спасении души, и древнерусские летописцы и духовные писатели не жалели слов, чтобы прославить милосердие и нище-любие Владимира. «Бе бо любя словеса книжная, — говорит Повесть временных лет, — слыша бо… Евангелье чтомо: бла-жени милостивии, яко ти помиловании будуть [Мф., 5: 7]… Си слышав, повеле всякому нищему и убогому приходити на двор княжь и взимати всяку потребу — питье и яденье, и от скотьниц кунами [то есть из казны деньгами]. Устрой же и се рек: «Яко немощнии и больнии не могут долезти двора моего» — повеле пристроите кола [телеги] и вскладаше хлебы, мяса, рыбы, овоще разноличный, мед в бочках, а в другых квас, возите по городу, впрошающи: где больний и нищ, не могы ходите? Тем раздава-ху на потребу».

Митрополит Иларион видит в благотворительности Владимира образец истинно христианского жития, живое исполнение евангельского завета любви к ближнему. «Кто исповесть [кто расскажет], — восклицает он, — многая твоя нощныя милости и дневныя щедроты, яже к убогим творящее, к сирым же и к болящим, к должным и вдовам и ко всем требующим милости! Слышал бо глагол Господень… не до слышания стави глаголанное, но делом сконча слышанное [то есть не просто услаждал слух евангельскими словами, а осуществлял их на деле], просящим подавая, нагия одевая, жадныя и алчныя насыщая, болящим всякое утешение посылая, должныя [должников] искупая, ра-ботныя [слуг, зависимых людей] освобождая. Твоя бо щедроты и милостыня и ныне в человецех поминаемы суть». Чтобы должным образом почтить неслыханное и невиданное милосердие «великого кагана земли нашей», он без устали унизывает словесную ткань своей «Похвалы» христианскими добродетелями Владимира, словно драгоценными жемчугами: «Радуйся, учитель наш и наставник благоверия! Ты был облачен правдою, препоясан крепостию, венчан смыслом и украшен милостынею, как гривною и утварью златою. Ибо ты, честная главо, был одеждою нагим, ты был питателем алчущих, был прохладою для жаждущих, ты был помощником вдовицам, ты был успокоителем странников, ты был покровом не имеющим крова. Ты был заступником обижаемых, обогатителем убогих».

Иаков Мних выражается, может быть, с меньшим литературным блеском, но зато сообщает немаловажную подробность: оказывается, от щедрот Владимира вкушала убогая братия не одного только Киева, а еще и многих других городов и сел Русской земли: «Боле же всего бяше милостыню творя князь Володимер; иже немощней и старей не можаху дойти княжа двора и потребу взяти, то в двор им посылаше, немощным и старым всяку потребу блаженный князь Володимер даяше. И не могу сказати многыя его милостыня: не токмо в дому своем милостыню творяше, но и по всему граду, не в Киеве едином, но по всей земли Руской и в градех и в селех, везде милостыню творяше, нагыя одевая, алчьныя кормя и жадныя напаяа, странныа [странников, паломников] покояа милостью, церковникы честя и любя и милуя, подавая требование, нищая, и сироты, и вдовица, и слепыа и хромыа и трудоватыа — вся милуя и одевая, и накормя и напояа».

К этому согласному хору русских голосов присоединяется сообщение Титмара об «усердии», с которым Владимир творил милостыню.

Засвидетельствованная с разных сторон широкая благотворительная деятельность князя, несомненно, является историческим фактом. Но, как и в случае с Владимиром-женолюбцем, перо христианских писателей привнесло в образ Владимира-благотворителя изрядную долю литературы. По летописи, необыкновенное рвение Владимира в делах милосердия проистекало из чисто христианского побуждения исполнить буквально евангельский завет любви к ближнему. Однако подобная мотивация его поведения в корне противоречит «Чтению о Борисе и Глебе» преподобного Нестора, где прямо говорится, что нищелюбие было присуще Владимиру и до крещения: «Бе же муж правдив и милостив к нищим и к сиротам и ко вдовичам, елин [язычник] же верою». Трудно представить, что летописец мог не знать этого произведения своего выдающегося современника, поэтому в отношении летописного известия мы вправе говорить о сознательной идеализации.

Призывы к богатым и могущественным людям «роздать имение свое» звучали в языческом обществе не менее громко, чем в христианском; правда, награда за это их ожидала не в Царстве Небесном, а в царстве земном, где постоянное перемещение собственности из рук в руки было средством установления и закрепления социальных (главным образом, служебно-иерархических) связей. Расточение имущества (путем дарений, устройства пиршеств и т. д.) повышало общественный престиж собственника и уважение к нему со стороны общества. «Богатым», то есть «подобным богу» в отношении способности наделять благами, был тот, кто давал, тратил свои богатства, причем тратил нерационально, безвозвратно, а не тот, кто сидел на сундуке с сокровищами. В силу этих представлений щедрость мыслилась даже не столько личной добродетелью князя, сколько необходимым атрибутом княжеского достоинства. Еще до принятия христианства от княжеских щедрот на Руси питалось немалое количество людей: дружинники ежедневно пировали с князем в гриднице; в дни религиозных и иных праздников князь устраивал «всенародный» пир для жителей стольного града; существовали, конечно, и традиции социальной благотворительности, коренившиеся в самих общинных устоях тогдашней жизни.

Владимир потому и оказался столь чуток к христианскому учению об искупительном значении милостыни, что оно внешней, формальной своей стороной было созвучно традиционному требованию общества по отношению к князю: быть щедрым расточителем материальных благ. Это был тот редкий случай, когда усвоение христианской добродетели не вынуждало новообращенного радикально менять привычный образ жизни. Таким хлебосольным хозяином, привечавшим у себя на княжем дворе весь крещеный люд, Владимир и остался в народной памяти:

Крайне неудачную интерпретацию поступков крещеного князя дает еще одна летописная статья — под 996 г., — касающаяся, в частности, болезненной проблемы о пределах применения христианской морали в государственной политике. Варварские вожди, принявшие христианство, безусловно, задавались этим вопросом[131]; вероятно, серьезно размышлял над ним и Владимир. «Живяше же Володимер в страсе Божьи», — подводит итог нравственному обновлению князя летописец.