Здесь, в центре, — сцена успения богородицы. На небольшом возвышении лежит женщина с утомлённым, добрым лицом. В скорбном молчании склонились вокруг умершей длиннобородые старики армяне, молодые статные воины. Вокруг центральной фрески — различные сцены из жизни богородицы.
Вряд ли это случайно. Неизвестный художник, когда писал эти фрески, видел, наверное, перед собой одну из жертв кровавой резни на своей истерзанной родине.
Бежавшие сюда, за тысячи вёрст, армяне хорошо знали цепу жизни и свободы, они знали, что и за эти тихие зелёные холмы Молдовы нужно уметь сражаться, что и сюда может прийти беда.
Замка — не только монастырь. Это и первоклассная крепость. Высоки и широки каменные монастырские стены. Каждый кирпич и камень в них отбит по ниточке и укреплён на прочном растворе. По обе стороны стен поставлены мощные контрфорсы — каменные подпоры. В надвратных башнях по углам и прямо у алтарей — широкие, прямые и скошенные бойницы. Хорошо продуманная система этих бойниц, расположенных под разными углами и во всех направлениях, давала возможность открыть фланкирующий и прямой кинжальный огонь по любой точке на подступах к крепости. Узкие каменные кельи, в которых жили и оплакивали погибших на родине обитатели монастыря, расположены как боевые ячейки вдоль наружных степ башен. Островерхий вход в кельи настолько низок, что пройти через него можно лишь сильно согнувшись. Внутри только каменные лежанки. Окон нет. Вместо них в каждой келье — узкая амбразура в стене и косая бойница в полу, чтобы поливать расплавленной смолой и забрасывать камнями противника.
За тысячи вёрст ушли от войны беженцы к этим мирным, зелёным холмам. Здесь они строили, пахали, разводили скот. Сначала делали все это словно во сне, повинуясь лишь инстинкту самосохранения. Работали, чтобы не думать, доводили себя до изнеможения, чтобы не чувствовать. Они слушали пение хора, а слышали стоны распятых и сжигаемых заживо; они глядели на работающих в поле крестьян, а видели тела и лица своих близких, изрезанные кривыми ятаганами; они зажигали свечи, и в мерцающем огне виделось им чадное пламя пожаров.
Но вот однажды ранним весенним утром монах–землероб вышел в поле. Солнце только всходило. Поле было вспахано и засеяно. Оно ещё чернело комками земли. Еле виднелась в нем почти призрачная зелень всходов. Землероб склонился к борозде. Маленький росток пшеницы, казалось, чудом пробил землю. Только–только проклюнулся и стоял неподвижно, свесив дна острых листика, словно обессилев от неимоверных трудов. Между листками блестела мутная капля, как пот на лице работника. В топком, нежном, ещё белесом ростке угадывалась могучая плодоносящая сила, которая вскоре яркой и сочной зеленью неотвратимо покроет все поле, заставит тянуться вверх окрепшие стебли, набухать и тяжелеть зерна в колосьях.
Глаза землероба были уже много лет сухими, как высохшие озера. Он припал к тёплой, не остывшей за ночь земле и поцеловал её.
Высоко в небе пел жаворонок. Тихо гудели пчелы. Вдруг на неосёдланных конях проскакала ватага ребятишек из соседней деревни, гоня табун лошадей на водопой к реке. Среди них — знакомый беженцу Влэдуца, сирота, деревенский подпасок.
Влэдуца ещё совсем маленький, но крепко держит он верёвочные поводья, смело блестят его чёрные глаза, изо всех сил стукает он лошадь босыми пятками, стараясь вырваться и скакать впереди всех, острые лопатки так и ходят под топкой, уже загорелой кожей.
«Надо будет сделать ему бурку, — размышляет беженец и усмехается сам себе. — Нехорошо джигиту без бурки! Чёрной шерсти полно на сукновальне. А серебряную тесьму на ворот и застёжки выпрошу у отца эконома». Он встал и пошёл к крепости.
Время, тихая, щедрая природа, доброта мирных людей, окружающих изгнанников, начали брать своё. Души, испепелённые огнём, залитые кровью, стали возвращаться к жизни. Не забыть погибших. Не вытравить из сердца печали. Не заглушить беспокойства и тоски по родной земле, которую пришлось покинуть навеки.
И все же… Жизнь возвращалась, а вместе с ней возвращались надежда и счастье…
Но война, громыхая и сметая все на своём пути, пришла и сюда, в эти тихие, мирные края.
Огромное войско польского короля Яна Собесского вторглось в Молдавию.
Древняя столица Сучава была беззащитной. Ещё за десять лет до этого под давлением турок были разрушены её укрепления.
Лишь Замка стояла на пути к Сучаве. Но этой маленькой крепости интервенты не придавали никакого значения. Они только собирались разместить в ней войсковые интендантские склады…
Утром монах–землероб, собираясь на работу, взглянул в амбразуру.
По полю двигались войска. Полированным железом и медью сверкали на солнце доспехи наёмных австрийских ландскнехтов; гонведы в расшитых золотом мундирах горячили коней, высоко вздымались бунчуки с конскими хвостами; как на параде, держали строй голубоглазые рослые уланы под хоругвями с изображениями ченстоховской божьей матери. Орлы грозно взмахивали крыльями на золочёных шлемах всадников и на тяжёлых бархатных знамёнах.
Впрочем, самим обитателям монастыря, возможно, ничего особенного не угрожало. Христианнейшему католическому королю не пристало убивать единоверцев–христиан, смиренных служителей бога, хотя бы и иной церкви. Их, вероятнее всего, просто выселили бы куда–нибудь поблизости на время военных действий.
Притаившись в укромном уголке, они могли бы переждать конца войны, а затем вернуться к себе в монастырь или построить новый.
Но королевские кони топтали зелёные нивы, в воздухе потянуло гарью с полей, языки пламени поднялись над окрестными деревнями. И впервые за время существования Замки под сводами его загремел набат.
Беженцы не струсили, не изменили, не отплатили неблагодарностью за гостеприимство своей новой родине.
Когда надменный король повелительно постучал железной перчаткой в ворота крепости, над параклисом поднялось боевое знамя молдавской короны с изображением головы зубра со звездой между рогами. Тщетно трубили в серебряные трубы королевские герольды, вызывая на переговоры обитателей крепости.
Загадочный гарнизон молчал. Монахи–воины знали свой долг и свою судьбу. Вытянув длинноствольные боевые мушкеты, закатав рукава чёрных ряс, припали они к бойницам.
Когда вражеские солдаты–жолнеры попробовали выбить крепостные ворота тараном, на них обрушился шквал огня.
Взбешённый неожиданным сопротивлением, Ян Собесский приказал немедля взять монастырь и перебить гарнизон.
Но крепки монастырские стены, отважны, опытны и непреклонны их защитники.
Королю долго пришлось простоять здесь, прежде чем последний из монахов–воинов пал мёртвым около амбразуры в своей келье. Это дало населению Сучавы главное — время. Пока длилась осада Замки и гремел неравный бой, старики, женщины и дети ушли из города и скрылись в потаённых местах в глухом лесу, а все способные носить оружие устремились под знамёна молдавского господаря. К его ставке уже стягивалось ополчение, господарские дружины, рыцарские отряды, боярские полки — стягури.
После долгих кровопролитных боёв, которые развернулись по всей Молдавии, Собесский вынужден был перейти к обороне, отступил к Замке и начал спешно укреплять его.
Он насыпал высокие валы и выкопал глубокие рвы, а через некоторое время так и ушёл восвояси…
У воинов–армян из Замки не было здесь ни жён, ни детей, ни родственников. Их некому было даже оплакать по древним обычаям предков. Но память о них живет в народе.
С тех далёких времён, вот уже несколько столетий, по традиции, на праздник весны — Мэрцишор собираются у Замки крестьяне из окрестных деревень. Молодые люди поют, танцуют, дарят друг другу серебряные безделушки на цветных ленточках и иногда задумчиво слушают рассказ какого–нибудь старика о делах минувших, о людях Замки, о верности и мужестве, которым жить и жить во век, пока живы будут на земле люди.
Я спокойно работал в своём кабинете, как вдруг раздался длительный прерывистый звонок: «Вас вызывает Бухарест!» — и я услышал взволнованный голос:
— Говорит секретарь директора Института археологии Румынской академии академика Кондураки. У телефона сам академик и профессор Вулпе. Они просят передать: несколько часов назад профессор и его сотрудники, ведя раскопки руин древнегреческой колонии недалеко от Констанцы, обнаружили круглый каменный склеп. Они расчистили вход и проникли внутрь склепа. Там лежал скелет человека с золотым лавровым венком на черепе и папирусом в правой руке. Папирус испещрён письменами. Судя по амфорам, которые находились в склепе, папирус и весь этот комплекс датируются четвёртым–третьим веками до нашей эры. Когда один из учёных дотронулся до отслоившегося кусочка папируса, он мгновенно превратился в прах. Археологи быстро покинули склеп, вход тщательно закрыли досками, камнями, завалили землей. Профессор немедленно прибыл в Бухарест. Вы понимаете, как важно, как необходимо сохранить этот папирус! Но у нас нет египтологов, нет специалистов по консервации папирусов. Помогите!
