Похожих результатов Россия XVII–XIX веков добивалась и как европейская держава, так или иначе влияя на ход европейских дел, а то и прямо вмешиваясь в них. Вследствие этого влияния сплошная унификация культур Восточной, Центральной и Северной Европы была существенно заторможена. Россия в Европе не только неоднократно справлялась с польскими, шведскими, прусскими, французскими и иными гегемонистскими претензиями, но и стабилизировала готовые рухнуть Австро-Венгрию, Испанию и другие консервативные режимы. Сыграв в первой половине XIX века решающую роль в провале военно-глобалистской авантюры Наполеона, Россия по горячим следам попыталась выстроить и первую систему европейской коллективной безопасности – Священный союз. Карл Маркс и другие европейские радикальные лидеры недаром называли ее «жандармом Европы» и даже «мировым жандармом». За этой ненавистью скрывалась трезвая оценка Российской империи.
Даже не прибегая к вооруженному вмешательству, самим фактом своего существования и развития, Россия ежедневно доказывала миру, что крупное государство может строиться, хозяйствовать и добиваться определенных успехов, не следуя нормам буржуазного права и протестантской этики. Внешняя политика Российской империи XIX века также была весьма динамичной.
Николаевская Россия (1825–1855) справедливо может быть названа пиком русского влияния в мире. В массовом сознании до сих пор господствуют стереотипные оценки этой эпохи, основанные на воспоминаниях Герцена, памфлете маркиза де Кюстина и многочисленных декабристских эпопеях.
Феномен Восточной (Крымской) войны 1853–1856 годов вновь ставит вопрос о типе и смысле этого конфликта. Существующая историография обнаруживает интересный и странный по своей двойственности подход к данной войне. С точки зрения военных историков и историков дипломатии перед нами не более чем схватка великих держав за раздел сфер влияния на Ближнем Востоке. Весьма почетное поражение в таком конфликте (никаких серьезных территориальных уступок Россией не было сделано).
Конфликтом какого же типа была на самом деле Восточная война? Даже самое краткое описание театров боевых действий выводит нас далеко за пределы Причерноморья и Ближнего Востока. Если операции союзников на Балтике еще как-то оправданы военными соображениями, то бомбардировка Соловецких островов уже представляет собой загадку. Каких целей в практически демилитаризованном регионе Беломорья пыталась добиться английская эскадра, направив острие своего удара не на его крупнейший административный и торговый порт Архангельск, а на древнейшую православную святыню русского народа? Если англо-французские десанты в Петропавловске и Аяне еще относятся соответствующей литературой к истории Восточной войны, то организованная генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьевым Амурская экспедиция 1851–1855 годов почти не рассматривается историками в военном контексте. Между тем без этой экспедиции, открывшей новые пути сообщения, многократно расширившей сферу русского влияния на Тихоокеанском побережье и значительно сместившей границы империи к югу, боевые действия на Тихом океане могли бы принять катастрофический характер. Появление русских военных постов в устье Амура и на Сахалине, пограничные договоры адмирала Путятина и Муравьева о границах с Японией и Китаем, заключенные в 1855 и 1858 годах, не только усилили Россию, но и подтвердили: даже в условиях войны, ослабляющей позиции северного соседа, традиционно консервативные режимы стран Юго-Восточной Азии предпочитают договариваться с ним, идти на уступки ему, а не западным европейцам.
Почти то же самое можно сказать и о другой зоне англо-русского соперничества – Центральной Азии. Активные боевые действия сторон на этом театре в период Восточной войны носят сдержанный характер. Наконец, поражение в Восточной войне нельзя рассматривать в отрыве от действий, а вернее, вынужденного бездействия значительного количества русских войск на западных сухопутных границах России. Казалось бы, активная помощь Николая I Австро-Венгрии и Пруссии, оказанная им в рамках общей борьбы с европейской революцией 1848–1849 годов, должна была, по крайней мере, сделать эти границы дружественными и безопасными для России. Ввязываясь в конфликт, Николай рассчитывал и на большее, а именно на дипломатическую поддержку австрийского и прусского правительств в Европе. Одна такая поддержка могла бы парализовать еще нетвердо стоявшую на ногах Вторую империю Наполеона III. А без мощного континентального союзника Англия не решилась бы воевать. Но Австрия, по выражению ее же премьера, «изумила мир своей неблагодарностью», фактически поддержав требования антирусской коалиции, а Пруссия дала крен в ее сторону, который и заставил Россию мириться.
Первой и главной особенностью здесь нужно считать вступление России в войну без единого союзника, вне рамок какой-либо коалиции, в то время как ее противниками впервые выступили или при определенных обстоятельствах согласились выступить все сколько-нибудь мощные державы Европы и Азии. Уникальная война. Уникальная стойкость. Естественно, что такая тотальная коалиция не могла быть объединена лишь политическими и экономическими интересами. Не сплачивала ее и какая-либо официальная международная структура, типа нынешних ООН или НАТО. Европейский мир впервые со времен Крестовых походов был объединен не столько прагматическими целями, сколько идеей. Восточная война явилась, по существу, первым в истории опытом кольцевой блокады России, то есть ее последовательным окружением и удушением со ставкой на дальнейшее расчленение. Этот замысел был настолько грандиозен, что его не вполне осознало даже царское правительство. Даже союзники Англии по блоку были в конце войны поражены «мирными» планами английского министра внутренних дел Пальмерстона, согласно которому Аландские острова и Финляндию следовало вернуть Швеции, прибалтийские губернии присоединить к Пруссии, Молдавию и Валахию – к Австрии, Крым и Закавказье – к Турции. «Независимые» черкесский Кавказ и Польша (восточная граница которой проходила чуть ли не по Днепру) по этому же плану должны были окончательно выдавить Россию из Европы. Разумеется, не обладая в полной мере техническими возможностями, Европа не могла еще контролировать всей протяженности российских границ, как это случилось в XX веке. Но их наиболее уязвимые морские участки были подвергнуты глобальному контролю и профилактической «зачистке» со стороны соединенного англо-французского флота, о чем уже говорилось выше. Блокаде военной сопутствовала и блокада экономическая, и, что особенно важно, блокада информационная. Не получилось из-за русской доблести. Пальмерстона как волюнтариста пришлось уволить. Но идея осталась.
Информационная война, развязанная одним или несколькими государствами против их непосредственного врага, вообще не может считаться уникальным явлением. Однако в большинстве случаев это лишь ограниченная по времени вспомогательная акция, подчиненная решению текущих задач военно-политического характера. Антианглийскую истерию во французской печати в годы Наполеоновских войн или антифранцузские печатные кампании в Германии времен Бисмарка нельзя даже сравнить с той планомерной и рассчитанной на долгие годы стратегией антироссийской агитации в Европе, развернутой в полную силу не позднее середины 1830-х годов и отнюдь не прекратившейся с окончанием Восточной войны. Эта стратегия, планировавшая ведение пропаганды во всех слоях общества самыми различными методами и предусматривавшая формирование негативного имиджа России в европейском и в русском обществе, достигла гораздо больших успехов, чем англо-французский корпус в Крыму. Ведь если политические последствия Восточной войны русская дипломатия сумела смягчить уже на Парижском конгрессе 1856 года и окончательно ликвидировала их в 1870–1871 годах, то многие идеологические штампы, созданные в ходе войны информационной, до сих пор играют свою роль в выборе политических приоритетов русской интеллигенцией. Здесь важно отметить, что антирусская информационная война была первой глобальной войной такого рода. Она стала инновационным следствием тупика против русской воинской силы.
Заслуживает внимания и такая особенность Восточной войны, как ставка союзников на создание «пятой колонны» внутри Российской империи. Главным средством создания необходимых для этого антиправительственных настроений служила та же самая информационная война. Наиболее известным актом негласной поддержки российской радикальной оппозиции следует считать, разумеется, открытие и работу «Вольной русской типографии Герцена и Огарева» в Лондоне в 1853–1865 годах. Но любопытно, что противники России предпочитали не сосредотачивать свои усилия на каком-либо одном общественном слое или на одной конкретной территории. Подрывная пропаганда велась широким фронтом в самых разных общественных слоях. Для разжигания недовольства среди русской аристократии иностранная печать умело муссировала декабристскую тему, а также темы «оскудения дворянства», засилья инородцев в армии и государственном аппарате и, наконец, тему «крестьянских симпатий» николаевского правительства, через реформу государственных крестьян 1840-х годов планомерно шедшего к отмене крепостного права и наделению крестьян землей. В студенчество и разночинную интеллигенцию при помощи различных «литературно-философских кружков» и обществ вбрасывались идеи конституционного и парламентского ограничения самодержавия, расширения в России прав и свобод человека (при этом интеллигенция как «передовой слой», естественно, должна была стать гарантом и основным проводником нового типа государственного устройства). Национальные меньшинства, особенно польское и черкесское, прямо подстрекались к вооруженному восстанию. Полностью решить задачу поражения противника при помощи «пятой колонны» глобализму удалось лишь в 1905–1917 годах. И тут же Сталин взял реванш. Но и идея опять осталась.