В общем Виппер проявил мужество взывая к интуиции присяжных если принять во внимание, что по всеобщим отзывам, Сингаевский выглядел тем чем он и был, т.е., недоразвитым, полоумным типом (Виппер сам не раз указывал на его глупость, а Рудзинский, по деликатному выражению Виппера, "приехавший" из Сибири, отбывал там наказание не за кражу со взломом а за вооруженный грабеж, о чем присяжные прекрасно знали).
В заключительной части речи, все еще прилагая все усилия, чтобы добиться снисходительного отношения присяжных к "тройке", Виппер отметил их невыгодное положение вследствие их репутации "невинных преступников" (ярлык, немедленно приклеенный к ним прессой) по сравнению с Бейлисом, пользовавшимся всеобщим уважением.
Какой контраст! - Если отбросить его участие в ритуальном убийстве, рассуждал Виппер, Бейлис мог быть прекрасным человеком (хоть и не был профессиональным взломщиком); столько людей говорили в его пользу, никто ни слова, против... Виппер продолжал: "Весьма возможно что Бейлис хороший семьянин, добросовестный и усердный труженик, как и всякий другой еврей живущий в скромных обстоятельствах и притом религиозный. Но может ли все это удержать его от преступления? Конечно, нет... я опять повторяю, он может во всех отношениях быть хорошим человеком, хорошим семьянином, чтить отца и мать...".
Випперу мало было изображать Бейлиса хорошим семьянином, добросовестным и трудолюбивым, живущим, как и другие евреи в скромных условиях (предположительно, также похожих на него в их "практике ритуальных убийств"), увлеченный собственным красноречием, он стал заменять слова "может быть" словом "наверное". Он был возмущен клеветническим утверждением адвокатов Бейлиса, что тот не был ортодоксальным евреем; он также отказывался верить что Бейлис не соблюдал (199) субботы и фактически работал на заводе в то субботнее утро.
Виппер продолжал рассуждение: Если старик Зайцев, считавший мацу священным хлебом доверял ее выпечку Бейлису, значит он считал Бейлиса правоверным и благочестивым евреем.
Если бы Бейлис действительно занимался выпечкой мацы, можно было бы говорить об его благочестии: но ведь он ее только отправлял. Однако, для прокуратуры ортодоксальность Бейлиса была настолько же существенна как и репутация его честности.
Присяжным заседателям, говорил Виппер, может показаться странным, чтобы человек с таким добрым именем был способен на ритуальное убийство? Но пусть они не сомневаются в заслуженности его хорошей репутации: наоборот, чем более они был уважаем своими соседями, тем более вероятно, что как еврей он мог совершить ритуальное убийство. - Другими словами - правда о человеке не должна вводить присяжных в заблуждение...
Адвокаты Бейлиса ничуть не сомневались в правдивости признания "тройки" относительно ограбления оптического магазина. Их позиция была: "тройка" легко могла находиться утром 12-го марта в квартире Чеберяк, как об этом свидетельствовала Катерина Дьяконова, и в ту же самую ночь ограбить магазин.
Нелепость по существу дела и крайняя напряженность атмосферы переплетались между собой во время очной ставки Сингаевского с молодым революционером Махалиным. И полковник Иванов (глава киевской Охраны) и прокурор Замысловский сделали все от них зависящее, чтобы эта очная ставка не состоялась. Они надеялись, что им удастся не впустить Махалина в зал суда как им удалось это сделать по отношению к Караеву, его товарищу - революционеру и сотруднику по частному расследованию в деле Бейлиса, и так же по отношению к сыщику Полищуку и шпиону-арестанту Козаченко.
Полковник Иванов опасался, что его вызовут в свидетели и он очутится лицом к лицу с Махалиным, ранее бывшим его осведомителем. Сам Махалин конечно не хотел бы напоминать (200) об этом нечистом эпизоде в его жизни, но защита могла об этом знать и вывести все наружу. Такая перспектива представляла Иванову большие неудобства по причинам, как общего, так и специального характера. По причинам общего характера, потому что каждый раз как двойному агенту удавалось его перехитрить, это бросало тень на него как на чиновника политического розыска. Специальная причина для Иванова заключалась в том, что для него был опасен возможный вопрос защиты: на каком основании он доверял Махалину как шпиону Охраны, а не верил ему в деле Бейлиса?
Замысловский не хотел допускать Махалина на процесс потому что боялся что идиот Сингаевский при очной ставке с ним, совершенно провалится. Страх этот, как мы увидим дальше, имел полное основание; Замысловский настолько чувствовал эту опасность, что он пригрозил уходом из дела, если ему откажут в его требовании. Но администрация чувствовала, что она и так слишком далеко зашла, не допуская неудобных свидетелей на суд. И, в конце концов, Иванов и Замысловский уступили.
Опасная для них минута приближалась, когда сцена с "неудавшимся сознанием" подходила к концу. Сингаевского уже допрашивали больше часа; при беспрерывной помощи прокуратуры ему удалось наконец доказать свою виновность в грабеже, по крайней мере поскольку это касалось неофициального мнения суда.
Тут Грузенберг, понимая создавшееся положение стал напирать на Сингаевского: "Почему вы думаете, что если в ночь с 12-го на 13-ое вы ограбили магазин, то это значит, что утром вы не могли совершить убийства? - вы говорите: я не боюсь (обвинения) потому что в ночь с 12 на 13 я был занят ограблением, я снова спрашиваю вас, почему вы думаете, что это доказывает что вы не могли совершить убийство утром?".
Об этом речь шла не раз и раньше; Виппер и Замысловский всячески старались доказать что ограбление было столь трудным и сложным делом, что должно было потребовать полного внимания "тройки" в течение, по крайней мере, предыдущих двух дней.
Но защита этим не была удовлетворена, и полагала что (201) и присяжные не доверяли версии обвинения. Грузенберг повторил свой вопрос; Сингаевский молчал - у него своих мыслей больше не было. Грузенберг в третий раз повторил свой вопрос и теперь Замысловский пришел на помощь Сингаевскому.
Замысловский: (обращаясь к Сингаевскому) "Не считаете ли вы, что если совершено было убийство, необходимо было спрятать труп?"
Сингаевский: "Да".
Замысловский: "В таком случае было бы невозможно убрать труп до ночи если убийство совершено было в утро 12-го?"
Сингаевский: "Нет".
Замысловский: "Значит, вы считаете окончательно доказанным, что у вас бы не было возможности убрать труп так как вы ведь все уехали?"
Сингаевский: "Да".
Защита утверждала, что тело жертвы было вынесено из квартиры или в ту же ночь или в следующую другими членами шайки Чеберяк.
Но все эти пререкания отодвинулись на задний план, как только вызвали Махалина для очной ставки с Сингаевским. Это был, может быть, самый напряженный момент всего процесса.
Наступил вечер, электрические лампы были зажжены, небольшой, продолговатый зал, вмещавший от 250 до 300 человек был набит битком, как и в прежние дни, корреспондентами главных газет и телеграфных агентств России и западного мира, зрителями, свидетелями, адвокатами и судьями.
Общее внимание было в высшей степени напряжено; "агент Д." был в зале и томился вместе с представителями обвинения и судьями. Председатель Болдырев вызвал свидетеля Махалина; франтовски одетый Махалин занял место напротив Сингаевского.
Судья: (Сингаевскому) "Посмотрите на этого молодого человека - узнаете ли вы его?"
Сингаевский: молчит
Судья: "Знаете ли вы его?" - наступает длинная пауза; Сингаевский, по-видимому, переживает внутреннюю борьбу; нельзя было определить были ли у него какие-либо связные (202) мысли, понимал ли он, перед какой задачей стоит? Сущность происходящего была очевидна для всех присутствующих. То, что Сингаевский в свое время встретился с двумя людьми назвавшими себя Махалиным и Караевым он уже раньше признал. Он отчасти подтвердил, отчасти отрицал некоторые показания Махалина и Караева относительно их встреч и разговоров.
Теперь для него был вопрос, отрицать ли ему, что стоящий перед ним человек тот самый, что назвал себя Махалиным? Если бы ему это удалось, он мог бы избежать поединка с Махалиным в присутствии стольких людей. Но он стоял как бы в оцепенении. Многие считали, что Сингаевский теперь "сломится" и сознается в убийстве.
Адвокат В. А. Маклаков сказал позже в заключительной речи: "Так оно продолжалось в течение нескольких мучительных минут, и у меня было чувство, что драма приходит к концу и произойдет сознание". Другой защитник, Карабчевский, тоже задержался в своей заключительной речи на этом критическом моменте; но он выразил свое разочарование насчет исхода сцены в другой форме: "Я в общем рад, что Сингаевский остался верен себе и стоял тут со своим тупым взглядом и малым умом". Карабчевский продолжает: "Если бы Сингаевский признался в убийстве, прокурор Виппер, конечно, присоединил бы его к длинному списку свидетелей, которых он обвинял или в получении еврейских взяток или же в том, что они были запуганы еврейскими угрозами".
