Итак, заговор анархистов был подавлен в столице и в Италии кровавым насилием, о нем напоминали только уголовные процессы, опустошившие ряды приверженцев побежденной партии в Этрурии и в самом Риме, да еще разраставшиеся разбойничьи шайки вроде, например, той, которая составилась из остатков войск Спартака и Катилины и была уничтожена в 694 г. [60 г.] в области Фурий силой оружия. Нужно, однако, иметь в виду, что удар коснулся не одних только анархистов, сговорившихся поджечь столицу и сражавшихся при Пистории, но и всей демократической партии. Что эта партия, в особенности же Красс и Цезарь, была замешана здесь, так же как и в заговоре 688 г. [66 г.], должно считаться если не юридически, то исторически установленным фактом. Конечно, только партийным пристрастием могло рассматриваться, что Катулл и другие главари сенатской партии уличали вождя демократов в сообщничестве с анархистским заговором, а также, что он высказывался и голосовал в сенате против задуманного олигархией грубого и незаконного убийства, как доказательство его участия в планах Катилины. Но гораздо большее значение имеет ряд других фактов. Имеются определенные и неоспоримые свидетельства того, что именно Красс и Цезарь главнейшим образом поддерживали кандидатуру Катилины на должность консула. Когда Цезарь в 690 г. [64 г.] привлек к суду по делам об убийствах клевретов Суллы, он добился осуждения всех их, и только Катилина, самый виновный и опасный, был оправдан. В своих разоблачениях 3 декабря Цицерон не назвал, правда, в числе ставших ему известными заговорщиков обоих самых влиятельных лиц, но несомненно, что доносчики указывали не только на тех, относительно которых впоследствии производилось следствие, но, кроме того, и на «многих невинных», имена которых консул Цицерон счел нужным вычеркнуть из списка, и в позднейшие годы, когда он не имел уже больше причин скрывать истину, он прямо называл Цезаря в числе знавших о заговоре. Косвенное, но вполне ясное указание на их вину заключается и в том, что из четырех арестованных 3 декабря двое наименее опасных — Статилий и Габиний — были отданы под надзор сенаторов Цезаря и Красса; очевидно, этим хотели либо скомпрометировать их перед общественным мнением как соучастников заговора, если бы они дали им бежать, либо поссорить их с заговорщиками, дав повод считать их изменниками, если бы они действительно заперли заключенных. Характерна для положения дел следующая сцена, имевшая место в сенате. Тотчас после ареста Лентула и его сообщников агентами правительства был схвачен отправленный столичными заговорщиками к Катилине гонец, который дал в собрании сената исчерпывающие показания, так как ему было обещано, что он не будет подвергнут наказанию. Однако когда он дошел до самой щекотливой части своего признания и заявил, что действовал по поручению Красса, сенаторы прервали его, и, по предложению Цицерона, было постановлено кассировать это показание, не производя дальнейшего расследования, а его самого, несмотря на обещанную ему амнистию, заключить в тюрьму, пока он не только откажется от своих показаний, но и назовет того, кто подстрекнул его показывать ложно. Отсюда ясно, как хорошо разбирался в обстановке тот, кто в ответ на предложение выступить против Красса сказал, что у него нет охоты раздражать быка среди стада. Ясно также и то, что сенатское большинство во главе с Цицероном согласилось между собой не допускать разоблачений дальше известной границы. Но широкая публика не была так осторожна. Молодые люди, взявшиеся за оружие против поджигателей, были в особенности возмущены Цезарем; 5 декабря, когда он выходил из сената, они обратили свои мечи против него, и он едва не лишился жизни на том самом месте, где его поразил смертельный удар 17 лет спустя. Долгое время он не появлялся более в курии. Тот, кто беспристрастно рассмотрит весь ход заговора, не сможет преодолеть подозрения, что в течение всего этого времени за спиной Катилины стояли более могущественные люди, которые, пользуясь отсутствием достаточных доказательств, а также равнодушием и трусостью сенатского большинства, только наполовину осведомленного и жадно хватавшегося за всякий повод к бездействию, сумели помешать серьезному выступлению властей против заговора, обеспечить вождю мятежников возможность беспрепятственного ухода и добились даже того, что объявление войны и отправка войск против мятежников практически почти означали посылку к ним вспомогательной армии. Если самый ход событий свидетельствует, таким образом, что нити заговора Катилины восходили гораздо выше его и Лентула, то, с другой стороны, показательно также, что гораздо позднее, когда Цезарь стоял во главе государства, он поддерживал тесную связь с единственным уцелевшим еще из приверженцев Катилины — мавретанским партизанским вождем Публием Ситтием, и что он смягчил долговое право совершенно в том духе, как того требовали воззвания Манлия.
Все эти улики достаточно говорят за себя; но даже если бы их не было, то безнадежное положение демократии по отношению к военной власти, грозно утверждавшейся рядом с ней со времени издания законов Габиния и Манилия, само по себе делает почти несомненным, что она, как всегда бывает в подобных случаях, искала последней опоры в тайных заговорах и в союзе с анархией. Обстоятельства очень напоминали эпоху Цинны. Помпей занимал на Востоке такое же положение, как некогда Сулла, а Красс и Цезарь стремились противопоставить ему в Италии силу, аналогичную той, какой обладали Марий и Цинна, но с тем, чтобы использовать ее затем по возможности лучше их. Средством для этого должны были опять послужить террор и анархия, а Катилина был, бесспорно, самым подходящим человеком для таких дел. Разумеется, более почтенные из демократических вождей старались оставаться при этом в тени, предоставляя своим менее чистоплотным единомышленникам всю грязную работу, политические плоды которой они надеялись впоследствии присвоить себе. Когда же предприятие не удалось, то, конечно, высокопоставленные участники его приложили все усилия, чтобы скрыть свою прикосновенность к нему. И в более позднее время, когда бывший конспиратор сам стал мишенью для политических заговорщиков, на эти темные годы в жизни великого человека была именно поэтому наброшена еще более плотная завеса, и в этом духе писались даже специальные апологии его 33 .
Целых пять лет стоял уже Помпей во главе своей армии и флота, целых пять лет демократия составляла в Риме заговоры с целью его свержения. Результаты были неутешительны. Несмотря на все усилия, демократы не только ничего не добились, но понесли огромный материальный и моральный ущерб. Уже коалиция 683 г. [71 г.] должна была вызвать недовольство убежденных демократов, хотя демократия вступила тогда в союз только с двумя влиятельными людьми противной партии, которые к тому же признали ее программу. Теперь же демократическая партия действовала сообща с шайкой убийц и банкротов, причем почти все они были перебежчиками из аристократического лагеря, и, по крайней мере временно, приняла их программу, т. е. терроризм Цинны. Это вызвало отчуждение между демократией и партией материальных интересов, бывшей одним из главных элементов коалиции 683 г. [71 г.] и брошенной теперь в объятия оптиматов и вообще всякой силы, которая могла бы служить защитой от анархии. Даже столичная чернь, ничего не имевшая, правда, против уличных беспорядков, но все же находившая неудобным, чтобы поджигали дома, под крышей которых она живет, была несколько смущена. Замечательно, что именно в этом году (691) [63] были полностью восстановлены Семпрониевы законы, что было постановлено сенатом по предложению Катона. Очевидно, союз демократических вождей с анархистами создал преграду между ними и римским народом, и олигархия не без некоторого успеха стремилась углубить этот разрыв и привлечь массы на свою сторону. Наконец, все эти заговоры отчасти предупредили, а отчасти озлобили Помпея; после всего случившегося, после того как сама демократия почти порвала связи, соединявшие ее с Помпеем, ей уже нечего было надеяться, как она имела основание ожидать в 684 г. [70 г.], что он не употребит свой меч для уничтожения демократической власти, которая его выдвинула и утверждению которой он сам способствовал. Таким образом, демократия была дискредитирована и ослаблена, но, что хуже всего, она стала смешной вследствие беспощадного разоблачения ее неспособности и бессилия. Она была сильна, когда дело шло об унижении свергнутого правительства и о подобных мелочах, но каждая ее попытка добиться какого-нибудь действительного политического успеха кончалась жалким фиаско. Отношение демократов к Помпею было столь же фальшиво, как и недостойно. Осыпая его похвалами и почестями, они в то же время плели против него одну за другой интриги, которые немедленно лопались сами собой, как мыльные пузыри. Проконсул Востока и морей, вместо того чтобы защищаться от этих происков, казалось, даже не замечал всей этой возни и одерживал победы над демократией, как Геркулес над пигмеями, сам того не замечая. Попытка разжечь гражданскую войну позорно провалилась; если анархистская фракция обнаружила хотя бы некоторую энергию, то чистая демократия сумела, правда, нанять шайки, но не была в состоянии ни руководить ими, ни спасти их, ни умереть вместе с ними. Даже дряхлая от старости олигархия, которой придали силы перешедшие к ней из рядов демократии массы и прежде всего сознание несомненного тождества в данном случае ее интересов с интересами Помпея, сумела побороть эту революционную попытку и одержать, таким образом, еще одну, последнюю победу над демократией.
