Закрыв офис, Сыр спустился по лестнице и, радуясь, что припарковал машину на другой стороне улицы, направился к ней. В тот миг, когда он вставил ключ в замок зажигания и повернул его, грянул мощный взрыв…
Короткошерстный серый кот наблюдал на взрывом из окна опустевшего офиса разбитого взрывной волной. Убедившись, что из машины никто не вышел, кот вспрыгнул на стол. Мяукнув, он включил компьютер и, ловко нажимая лапкой на клавиши, вышел в сеть. Набрав некий электронный адрес, кот отправил короткое сообщение:
«Милая Катя! Бабушка добралась нормально».
Убедившись, что сообщение прошло, кот спрыгнул со стола. Дойдя до тайника в деревянной обшивке офиса, кот умело открыл его и с наслаждением втянул в ноздри кокаин из распоротого когтями полукилограммового пакета.
Вскоре кота захлестнула горячая счастливая волна… Захлопнув лапкой тайник, он с мяуканьем повис на шторе, а потом, пробравшись сквозь разбитое окно, спрыгнул во двор.
Кот был доволен. Теперь он — хозяин всего, только ему известны номера счетов и карт. Он разведал их давно, находясь в кабинете, когда хозяева вводили их. К счастью, никто не обращает внимания на кошек.
Теперь же конец оскорблениям и пинкам! Хватит и на наркотики, и на красивых кошек — на все хватит, главное найти способ умело остаться в тени.
Переходя улицу, одурманенное наркотиком животное не заметило, как рядом остановился видавший виды Москвич-»Каблук». Из него вывались двое мужчин. Один из них ловко набросил на кота сеть и, приоткрыв железный борт, бросил его к другим таким же бедолагам.
— Смотри, как орет! Никогда не видел, чтобы так орали! — удивленно сказал его напарник.
— Все равно на мыло пойдет, — сказал первый, садясь за руль.
Машина тронулась.
Андрей Гаврилов, молодой предприниматель (стеклопакеты, витражи) вернулся из Челябинска, где был в командировке.
Выйдя из аэровокзала, он с некоторым подозрением, свойственным всем возвращающимся москвичам, втянул носом воздух, в котором сложно перемешивались запахи мокрого асфальта, автомобилей, свежевымытой листвы и ближайшей шашлычной.
Гаврилов был в хорошем легком настроении, как человек, завершивший хлопотное дело и предчувствующий нечто приятное. Ехать домой ему не хотелось тем более что там не знали еще о его приезде, и он решил отправиться к своей любовнице Кате. (Собственно, он решил это еще в самолете).
Предприниматель поймал такси, уверенно бросил чемодан на заднее сидение, а сам развалился рядом с шофером. Шофер, маленький армянин с блестящей лысиной и сизыми щеками, вопросительно покосился на пассажира.
— На Зелёный проспект. И давай, батя, побыстрее: к женщине своей еду, – сказал Гаврилов.
Шофер понимающе поднял кверху указательный палец. Всю дорогу Гаврилов шутил и травил байки, а в конце, не спрашивая сдачи, бросил на сидение две сотни. Армянин же в качестве ответной любезности пожелал ему нечто предсказуемое, что в устах у русского звучит всегда скверно, а у южных народов, не вкладывающих в это никого смысла, кроме изначально-плодородного довольно мило.
Катя открыла ему сразу, будто ждала на пороге. Она была босиком, в синем домашнем халате. Темные волосы собраны сзади в пучок. Она стояла в прихожей опустив руки вдоль туловища, и смотрела на Гаврилова.
— Привет! Не узнала, что ли, Мумрик? Или у тебя любовник под кроватью? – удивился он, протягивая ей розы и бутылку красного вина.
Гаврилов всегда называл Катю Мумриком, находя это необыкновенно забавным.
Катя взяла розы и поднесла к лицу, не нюхая их, а словно загораживаясь.
— Ты когда приехал? — спросила она сквозь букет.
— Только что, — Гаврилов кивнул на чемодан.
— Я тебя сегодня не ждала… Уже спать собиралась лечь, — задумчиво сказала Катя. — Ужинать будешь?
— Еще как! Я так голоден, что человека бы съел, — пошутил Гаврилов.
Пока он был за столом, Катя сидела к нему боком, и смотрела, как он поглощает ужин. Во всей ее позе, в руках, машинально разглаживавших складки скатерти, в сутулившейся спине, в том, что она совсем не смотрела на свое отражение в зеркальной двери кухни, было нечто обмякшее, усталое…
Гаврилов смутно ощущал, что сегодня его любовница ведет себя иначе, чем всегда, но по своему обыкновению не пытался разобраться в женских настроениях зная, что все равно ничего не поймет. «Будешь в бабьи мысли вникать — сам обабишься!» — подумал он.
Поужинав, Гаврилов отодвинул тарелку и вытер полотенцем губы.
— Иди ко мне! Всё-таки десять дней не виделись, — с обычной бесцеремонностью сказал он и, придвинувшись, стал целовать Катю в подбородок в шею, в губы, вначале неторопливо, а потом, по мере увлечения, всё быстрее.
Он предвкушал уже продолжительное удовольствие, которого был лишен все дни командировки. Обычно, когда он целовал ее так, Катя начинала вначале смеяться потом наклоняла голову, словно пытаясь увернуться, потом на секунду замирала и порывисто обнимала его. Но сегодня что-то шло не так. После нескольких поцелуев она, словно очнувшись, порывисто отстранилась и встала.
— Что с тобой, Мумрик? — удивился Гаврилов.
— Мне сегодня нельзя, — сухо сказала Катя.
— А-а, — разочарованно протянул он. — Красный флаг?
— Нет… Я позавчера аборт сделала.
Гаврилов не сразу понял, что она ему сказала.
— Ты о чем, Мумрик? Какой аборт? — спросил он.
— Не знаешь, какие аборты бывают? Почитай медицинскую энциклопедию. Это там одно из первых слов.
Катя говорила безучастным мертвым голосом, и, услышав этот голос, Гаврилов вдруг осознал, что всё сказанное правда.
— Я представляю, что такое аборт. А ребенок чей? — спросил он.
Катя посмотрела на него с ненавистью.
— Будто ты не знаешь, что твой! Небось еще и на тебя был похож, с таким же лицом, с такими же руками, ногами, такой же самоуверенный и эгоистичный… му… сволочь такая же! — выговаривая каждое слово, сказала она.
Гаврилов порывисто встал, опрокинул стул и даже не заметил этого.
— Слушай, а сколько ему было? В смысле, ребенку… — зачем-то спросил он.
— Восемь.
— Чего восемь? Месяцев?
— Ты что, маленький? Кто в восемь месяцев аборт делает? Восемь недель.
Внезапно Гаврилов понял, что всё то время, пока он был в командировке и еще почти семь недель до того, у него был ребенок. И только позавчера, всего каких-то тридцать-сорок часов назад, может быть, в то самое время, когда он уже вышел из гостиницы, чтобы ехать в аэропорт, его ребёнок перестал существовать и лежит теперь в каком-нибудь хирургическом ведре, похожий на кусочек сырого мяса.
Гаврилов никогда раньше особенно не думал о детях и не спешил ими обзаводиться, хватало одного, от жены, но теперь, когда он услышал, что вот так просто и легко, утаив от него, взяли и убили его ребенка, его вдруг захлестнуло глухое раздражение, почти ненависть к стоявшей рядом женщине.
— Не понимаю, зачем ты это сделала. Могла бы и со мной проконсультироваться, ведь меня это тоже касается.
— И что бы ты проконсультировал? — с иронией напирая на это последнее слово, спросила Катя.
— Сейчас об этом уже не время говорить. Но, по-моему, вполне можно было оставить, — чуть поколебавшись, ответил Гаврилов.
— Оставить? — крикнула Катя. — Ты телевизор давно смотрел? Зачем ребенку сейчас жить?! Всюду насилие, грязь, инфекции, радиация. Чтобы его на войне убили? Чтобы он жил в этой гребанной стране, где всем на всех наплевать? А если война будет, это ты понимаешь?
Гаврилов слушал ее, скривив рот. В словах Кати, явно слышанных ею от кого-то еще и усвоенных, он не видел логики, а видел лишь беспомощные попытки оправдаться.
— И тебе не надоело? Ты сама себя обманываешь! — сказал Гаврилов.
Катя покачнулась, будто он толкнул ее в грудь. Ее лицо ее как-то съежилось, стало вдруг маленьким и некрасивым.
— Значит, я виновата, убийца я, а ты чистенький? — крикнула она. –
Сейчас-то просто говорить, что ты его хотел! А ты не хотел, не хотел! Помнишь я когда-то спрашивала, почему у вас с женой только один ребенок и ты сказал:
«Да ну их! Чего дураков плодить?»
Катя кричала, нелепо, нерасчетливо всплескивая руками. Голос у нее звучал жалко, визгливо. Кожа на лбу собралась в четыре складки — первая у бровей была самая толстая. В этот момент Катя — всегда тщательно следящая за собой — была очень некрасива, но она не замечала этого, и Гаврилов не замечал.
— Не придирайся к словам! — рассердился Гаврилов. — Мало ли что я сказал?
Главное — как бы я поступил. Ты даже меня не проко… не сообщила! Ведь когда я уезжал в Челябинск, ты уже знала о ребенке?
— Знала. Но я еще сомневалась, оставлю его или нет.
— Значит, всё-таки сомневалась?
— Конечно. Первые недели я даже хотела оставить его. Даже почти решилась тебе сказать.
