Если Мокошь равнозначна Яге, то проясняется и ее социальная роль, ее связь с определенной кастой. Ведь сказочный образ Бабы Яги и ее «избушки на курьих ножках» в окружении увенчанного черепами частокола, как выяснил еще В.Я. Пропп, является поздним фольклорным отголоском обрядов инициаций, посвящения в род. Тех самых инициаций, о которых мы, читатель, говорили в прошлой главе. Тех обрядов, которые делали из ребенка или раба свободного, равноправного соплеменника. И если Макошь как Мать покровительствовала вечным детям-рабам, то Она же и отвечала за «второе рождение» свободного человека, полноправного сына (или дочери – сказки ведь знают и девочек в избушке Бабы Яги) своего племени. Любопытно, что, по сообщениям этнографов, мальчики, прошедшие инициацию, еще какое-то время жили отдельным обществом-дружиной, которую у индоевропейцев часто сравнивали со стаей волков или псов. В быту славян последние следы таких дружин видят в украинском «паробоцтве», освященном образом… «святого Юрия», то есть православного «заместителя» Ярилы. Волки или псы-хорты считались спутниками Юрия (так что, возможно, крылатые псы древнерусского прикладного искусства все-таки имеют какое-то отношение к «Семарьглу»-Яриле). В обрядности Семика, ярилиных Зеленых святок, фигурирует образ «волка»-любовника, и поскольку сложно предположить, что славянки предавались подобной зоофилии, то в «волке» следует видеть вот такого свеже-посвященного в племя «паробка», принятого Юрием-Ярилой из рук Яги-Мокоши.
Итак, читатель, оказывается, что пять Богов Киевского капища не только соответствуют пяти кастам традиционного общества (три основные касты, обрамленные фигурой священного правителя сверху и массой детей, рабов и прочих неполноправных снизу), но и перечислены в порядке убывания значимости покровительствуемой касты-«рода». Боги киевского капища 980 года как бы образовывали модель и общества, и Природы. Последняя здесь отражалась и в «вертикальной» структуре (Перун – «верхнее» Небо с дождевыми водами, Хорс Даждьбог – расположенное под этим небом Солнце, Стрибог – воздух, ветер, пространство между небесным путем Солнца и землей, «Семарьгл»-Ярило – растения и Макошь – влажные земные недра), и в горизонтальной, концентрической, в которой «сферы влияния» Богов были вложены одна в другую, словно матрешки, или, если угодно, окружали друг дружку слой за слоем, как круги хоровода на Купалу: Перун – Центр, Ось (Древо-Дуб, Гора), Даждьбог Хорс – хором-храм-святилище, окружающее святыню, Стрибог – детинец, обитель дружины, «Семарьгл»-Ярило – торгово-ремесленный и земледельческий[66] посад, Мокошь – окраины, пустоши, возможно, клети с рабами у пристани и поселки зависимого, полусвободного и несвободного населения, смердов.
Разумеется, Пятибожие далеко не исчерпывает всего богатства и разнообразия древнерусского Язычества. Наряду с ним почитались Всеотец Род, и пара Перун/Велес (Перун/Хорс), возможно, соответствовавшая паре Белобог-Чернобог балтийских славян-варягов, и языческая «троица» «Бог» (Ярило?) – Перун – Волос (Даждьбог-Стрибог-Переплут), соответствовавшая триадам кельтов, балтов и германцев, а также индоарийскому Тримурти. Вполне возможно, что эти культы, как и множество культов отдельных Божеств и духов, как входивших в Пятибожие, так и тех, кто никогда в него не входил, были куда как шире распространены, нежели громоздкий и, без сомнения, трудоемкий культ пятерых Богов. Тем паче что, скажем, князья IX–X веков уже очень мало напоминали тех «священных правителей», наличие которых предполагало Пятибожие. К тому времени от «князя-Солнышка Владимира все Славьича» остались лишь песни, которые, вероятно, и слышал Ибн Фадлан и которым предстояло века спустя лечь в основу былин. А после X века, когда князья оставили древнюю веру и стали христианами, древний культ окончательно утратил свою актуальность и действительно скоро угас, хотя его составляющие, разумеется, никуда не делись и забыты, как мы с вами, читатель, могли убедиться, не были. Их помнили и даже кое-где почитали вплоть до XIX и даже XX века, но само Пятибожие как цельная система было, пожалуй, окончательно уничтожено в 1071 году, когда в Киеве пропал без вести вдохновлявшийся «Пятью Богами» волхв. Более мы не встречаем свидетельств о почитании русами и славянами Пятерых Богов. Нельзя не принимать во внимание и того, что столь сложный культ требовал, конечно, хорошо подготовленных жрецов – а в условиях крещеной Руси полноценное обучение и воспроизведение жреческой касты стало невозможным, во всяком случае, в городских центрах. Впрочем, здесь мы переходим к теме жизни сохранивших верность Богам предков русичей в уже крещеной стране – теме, которой автор, как уже имел удовольствие сообщить читателю, собирается посвятить особую книгу.
Возникает еще один, последний вопрос – отчего Владимиру потребовалось возвести Пятибожию новое святилище, только ли желание подчеркнуть свою неуклонную приверженность древним обычаям и вере пращуров двигало сыном хазарской рабыни, ключницы Малки? Или существовала какая-то более глубокая причина? В этой книге мы несколько раз касались таких тем, для Язычества весьма важных, если не ключевых, как святость верховного правителя, вопрос ритуальной чистоты, общая ответственность (в том числе – перед Богами) и святость родовых, в особенности братских, уз.
Говорили мы и о том, что победитель в гражданской междоусобице, разразившейся между сыновьями великого князя Святослава Храброго во второй половине X столетия, выглядел в глазах современников и подданных самым непривлекательным образом. Настолько непривлекательным, что по все же одержанной им победе мы можем судить о том, насколько сильной была на Руси неприязнь к новой вере, которой имел неосторожность покровительствовать великий князь киевский Ярополк Святославич[67]. Рабская кровь в венах была в глазах основанного на принципах родовитости, происхождения, кастовости общества сложноискупимым грехом, особенно если мать-рабыня даже не принадлежала к славянам или родственным им племенам. Словно бы не хватало этого, новгородский полукровка совершает еще и братоубийство. Как относилась к пролитию братской крови языческая мораль, мы уже говорили. И что ужаснее всего – это злодеяние Владимир совершил, уже будучи киевским князем. Князь Ярополк на момент своей гибели был беглецом, лишенным престола. А что любая неправда государя больно аукнется всей державе – в это русичи крепко верили и спустя девять веков после братоубийства будущего святого. Еще Владимир Даль в своем собрании пословиц и поговорок приводит промеж прочих и такую: «Народ согрешит – царь отмолит, царь согрешит – народ не отмолит». Грех, страшный грех против своего рода, а значит, и против самих Богов совершил младший Святославич. И сразу после этого он возводит новых кумиров. Вполне возможно, здесь не просто попытка откупиться от небесных Прародителей и общественного мнения. Даже просто убийство нарушало ритуальную чистоту (об этом нам приходилось говорить в связи с запретом на производство ценностей, особенно – пищи для воинов), втройне нарушало ее убийство брата. Спустя девять столетий, как рассказывает об этом в книге «Фольклор в Ветхом Завете» Джордж Фрэзер, на другом краю земли в схожем положении оказался правитель океанского острова Добу, некий Гагануморе. Этот вождь запятнал себя кровью брата – хоть и не родного, как киевский рабынич, а двоюродного. Гагануморе оказался вынужден покинуть старую деревню, бывшую свидетельницей его злодеяния, и возвести новую.
Заново отстроить «Мать Городов Русских», престольный град Киев, который немец Адам из Бремена вскоре назовет «соперником Константинополя», было, разумеется, много сложнее, чем деревушку диких островитян. Поэтому Владимир предпринимает следующий ход – он пересоздает сердце столицы своего государства – ее главный храм. Поскольку капище Пятибожия было моделью общины из пяти каст, то, обновляя его, победитель-братоубийца надеялся, согласно принципам магии подобия, обновить общину – так, воздействуя на чье-то изображение, колдун обретает власть над изображенным. Конечно, невиданная роскошь капища должна была, по мысли рабынича, «умаслить» Богов – или хотя бы киевлян, как и брошенные под ноги праотеческим кумирам обломки сокрушенной святыни чужой веры, той самой веры, которой покровительствовал убитый Владимиром его брат и государь. Братоубийца «ненавязчиво» напоминал Богам и людям, что его жертва не была безвинной перед обычаями общих их предков. Но основной причиной, по моему глубокому убеждению, было стремление князя ритуально обновить общину, лукаво омыв этим ритуалом свой грех, сделать бывшее – небывшим.
Дальнейшие события показали, что лучше было бы общине «обновить» князя, сделав небывшим его восхождение на престол. Но это – тема совсем другой книги.
