Ознакомительная версия.
— Прежде всего, их было немало во время испанских событий 1937–1938 годов. Будучи там главным военным советником, я не добился радикальной очистки республиканской армии от предательских элементов среди командного состава армии. Провалил наступательные операции в районе Брунете и Теруэля. Не обеспечил разворота промышленности на военные нужды.
— Вы только что упомянули о предательских элементах, то есть о хорошо известной «пятой колонне». Какие у вас были контакты с представителями этой «колонны» и когда они завербовали вас в свои ряды?
— Меня? Завербовали? Да как вы смеете?
— Смею, смею! Не вы ли разрешили обменять наших пленных моряков на фашистских врачей, которые проникли в республиканский госпиталь. Ведь вы же знали, что эти подонки в массовом порядке ампутировали раненым бойцам руки и ноги. Этим ребятам достаточно было перевязки, а их калечили.
— Да, я об этом знал, — уронил голову Штерн. — Больше того, я знал, что на суде эти изверги заявили, что именно так вносили свой вклад в дело борьбы с коммунистическим режимом. Республиканский суд вынес им расстрельный приговор, но в исполнение его не привели.
— Почему?
— Потому что в это дело вмешался я.
— Вот видите! — обрадовался признанию следователь. — И при этом вы отрицаете связь с «пятой колонной»?
— Нет, не отрицаю. В этом деле я действительно имел прямой контакт с руководством этой чертовой «колонны». Другого выхода у меня просто не было. Так случилось, что франкисты потопили два наших парохода. Экипажи, а это около семидесяти человек, на дно, к счастью, не пошли и оказались в плену у фашистов. В плену же были четверо наших летчиков, которые выбросились с парашютами из подбитых самолетов. Всем им грозил расстрел. Надо было наших ребят спасать. Но как? И тогда я пошел на сделку: мы отдаем франкистам врачей, а они нам — всех наших пленных. Но я фашистскую камарилью переиграл, — не без гордости заметил Штерн. — Врачей я им вернул не всех, а только тех, кто не мог калечить раненых бойцов, — стоматологов, кардиологов, ревматологов, офтальмологов и, конечно же, терапевтов. Согласитесь, что тот же терапевт или стоматолог не мог отрезать руку или ногу, для этого нужна специальная подготовка. Ну а с хирургами поступили в соответствии с приговором республиканского трибунала.
— А наши моряки вернулись домой?
— Конечно. Куда же им было деваться?
— Разберемся, — многообещающе посулил следователь. — Не исключено, что, пока они были в плену, кто-нибудь да дрогнул и согласился работать на фашистов. Хорошо, с этим вопросом ясно: контакты с «пятой колонной» у вас были, и вы это не отрицаете. А какие еще, как вы говорите, грубые ошибки были в вашей жизни?
— Во время финской кампании я командовал 8-й армией. Разгром 18-й дивизии, которая входила в состав 8-й армии, на моей совести. В те дни, когда ударили 50-градусные морозы, надо было отвести ее на заранее подготовленные позиции, а я этого не сделал. И тогда финны ударили по флангу. Участь дивизии была предрешена, погибло более шести тысяч человек. Распыленное использование авиации — тоже моя ошибка.
— Смотря как на это смотреть, — сурово заметил следователь. — Одни в этом могут увидеть ошибки, которые случаются с каждым командиром, а другие — вражескую работу. Но мы еще к этому вернемся… А что за личные обиды, о которых вы говорили на предыдущем допросе?
— Их было немало, — вздохнул Штерн. — Как известно, перед началом боев у озера Хасан я был начальником штаба Дальневосточного фронта, а потом командовал корпусом, который разгромил японцев. Когда фронт был ликвидирован, мне доверили 1-ю отдельную Краснознаменную армию. И вдруг снимают! Я страшно обиделся и считал, что это сделано с подачи заместителей наркомов обороны Кулика и Мерецкова, с которыми у меня сложились неприязненные отношения еще в Испании.
А чего стоило исключение моего имени из числа руководителей Халхин-Гольской операцией! В те дни я возглавлял фронтовое управление, которое осуществляло координацию действий советских и монгольских войск. И вдруг в изданном в 1940 году официальном описании операции я не нахожу своего имени. Как будто я там и не был!
Следователь оторвал глаза от мелко исписанных листов протокола и, быть может, впервые в жизни сочувственно посмотрел на подследственного. Ведь не дурак же этот генерал-полковник, но глух и слеп, как несмышленый ребенок. Неужели он не понимает, что отстранение от командования армией и особенно исключение из числа руководителей боев на Халхин-Голе было серьезнейшим звонком, а проще говоря, предупреждением о грядущем аресте?! Но с другой стороны, если и понимал, то что мог сделать? Из Страны Советов не сбежишь. Граница на замке. А замок вешали такие же, как этот Штерн.
— Ну хорошо. С личными обидами все ясно. А как понимать ваши показания об излишней болтливости? — вернулся к бумагам следователь.
— Очень просто. В разговорах с сослуживцами, особенно с начальником ВВС генерал-лейтенантом Рычаговым и помощником начальника Генштаба по ВВС генерал-лейтенантом Смушкевичем, я высказывал недовольство фактами необоснованных арестов в 1937–1938 годах.
— Почему вы не говорите ни слова о своей вражеской работе в Красной армии? — нажал на Штерна следователь.
— А я такой работы не вел! — отрезал Григорий Михайлович.
Такая решительная позиция следователю очень не нравилась — от него требовали признательных показаний. Чтобы их получить, следователь отдал Штерна, как тогда говорили, «в работу». Что это была за «работа», мы еще узнаем, правда, через много лет, а пока что результаты этой «работы» появились почти немедленно.
21 июня 1941 года, за несколько часов до нападения Германии на Советский Союз, Штерну предъявили обвинение в том, что он «является участником антисоветской заговорщической организации, проводил подрывную работу по ослаблению военной мощи Советского Союза, а также занимался шпионской работой в пользу иностранных разведывательных органов».
Штерн все отрицал. И тогда его снова отдали «в работу».
27 июня начальник следственной части майор Влодзимирский и старший лейтенант Зименков организовали очную ставку Героя Советского Союза Григория Штерна с дважды Героем Советского Союза Яковом Смушкевичем. Яков Владимирович блестяще проявил себя в Испании, потом командовал авиагруппой на Халхин-Голе, был начальником, а затем генеральным инспектором ВВС Красной армии. Короче говоря, его знала и любила вся страна, но он тоже оказался на Лубянке. Ему бы — воздушную армию, а Штерну — стрелковый корпус и — в дело, на фронт, немцы-то наступают, почти не встречая сопротивления. Но вместо этого их держат во внутренней тюрьме и без конца таскают на допросы.
А теперь еще и очная ставка. У Смушкевича первым делом спросили, в чем он признает себя виновным.
— В том, что являлся участником заговора в Красной армии, направленного против советской власти, и что был германским шпионом.
— А Штерн? Он являлся участником этого заговора?
— Да, являлся. Я с ним находился в непосредственной связи.
— Правду ли говорит Смушкевич? — поинтересовались у Штерна.
— Да, — подтвердил Штерн. — Я действительно являлся участником военного заговора.
— Были ли вы, Смушкевич, связаны со Штерном по шпионской работе?
— Да, Штерн так же, как и я, являлся германским шпионом. Об этом я знаю от Мерецкова, как, впрочем, и от самого Штерна. Он говорил об этом еще в Испании, когда в январе 1937-го мы оказались в Мадриде.
— Будете ли вы, Штерн, и теперь отрицать свою шпионскую связь со Смушкевичем?
— Нет. Смушкевич говорит правду.
Все, эта очная ставка показала, что так называемая «работа», а это жесточайшие пытки, дала свои результаты: несгибаемый Штерн сломлен и обречен. Признать себя немецким шпионом в то время, когда Германия ведет войну с Советским Союзом, значит, самому себе подписать смертный приговор. Думаю, что Григорий Михайлович это понимал и больше ничего не отрицал, тем самым приближая неизбежный конец. Из него тянули имена — и он назвал всех своих сослуживцев, от него требовали деталей — и он расписывал тайные встречи с немецкими агентами, присланными самим Кейтелем.
По существующим тогда правилам, в конце каждого протокола допроса подследственный ставил свою подпись и делал приписку: «Протокол допроса записан с моих слов правильно и мною прочитан». Есть такие подписи и приписки на всех протоколах допроса Штерна. И вдруг на одном из протоколов сделанная дрожащей рукой приписка, совершенно не укладывающаяся в задуманный следователем сценарий.
«Все вышеуказанное я действительно показывал на допросе, но все это не соответствует действительности и мною надумано, так как никогда в действительности врагом народа, шпионом и заговорщиком не был.
Штерн».Бесследно для Григория Михайловича этот поступок не прошел, его снова отдали «в работу». Но на этот раз бериевские костоломы явно перестарались: пришлось вызывать врачей, причем не только травматологов, но и психотерапевтов. Обследовав Штерна, они пришли к выводу, что никакой психической болезнью он не страдает и вполне вменяем.
Ознакомительная версия.
