Тот хлестнул лошадей, свистнул, и кибитка понеслась через ров прочь от заставы.
XIII
Весна и богатырский разлив Волги не принесли радости узникам Ивановской башни. Стало еще холоднее в каземате, поползли капли со стен. Липла к одежде, к поручням и цепям гнилая испарина от кирпичей. Казалось, что сырость проникала в кровь, связывала мускулы, леденила мозг.
- Бог дает человеку силу... Бог охраняет его... А если бы не он может ли человек вынести такую жизнь? - грустно качал головою Залман.
Теперь он молился не только о себе, но и о хиттиме*. Кто знает, может быть, тем самым он совершает великий грех? Может быть, за хиттима не следует молиться? Но... не сказано ли в книге Второзакония: "Люби пришельца и дай ему хлеба и ризу"? И у Левита сказано: "Возлюбише его, яко самого себя, ибо и вы пришельцами были в земле Египетской". А в Талмуде: "Кто герой? - Превращающий в друга врага своего".
_______________
*аХаиататаиама - христианин.
Залман перебрал в своей памяти все, что только знал из священного писания, могущее оправдать его. Постепенно у него крепла уверенность, что он поступает правильно, ибо сам царь Давид и тот не гнушался другими народами, имел их в войсках своих, а Соломон даже употребил значительное число их для построения храма господнего.
- Эх, Гринберг, счастливый ты человек! - вздыхал Штейн, слушая вдумчивые рассуждения старика. - Многие страдают от преизобилия слов, по причине скудости воображения, а ты страдаешь недостатком слов, дабы передать богатство твоего плодоносного ума... Мне трудно найти у себя мысль, и еще труднее быть достойным твоим собеседником.
Залман поглядывал на своего соседа с беспокойством... Чтобы утешить его, ласково улыбался:
- Зачем тебе говорить? Не надо! У меня еще есть сила. У меня есть мысли... Пока не растеряю их, пока бог дает мне эти слова, буду говорить. Ты начинаешь ослабевать... Я понимаю тебя. Тело питает пламя разума. Самый преизящный разум, не пообедав, бывает под вечер весьма плох. Теперь ты мне должен верить. Ненависть приносит зло, а любовь - благо... Я это знаю. Предупреждай своим приветствием каждого человека. Недостаточно держаться на мирной ноге только при случае. Следует подготовлять мир и предупреждать рознь и раздор, делая невозможным их возникновение! О, Талмуд - мудрая книга. Верь мне! Конечно, в каждом народе найдешь сына, не уважающего своего отца. У каждого народа есть люди, не любящие платить долги. У каждого народа встретишь скупца, отказывающего в помощи своим же соотечественникам. А почему? Потому что отцы внушают чувство ненависти детям своим к другим народам и особенно к соседям. Сосед соседу завидует, сосед у соседа хочет отнять то, чего у него у самого нет... И за такие чувства отцы благословляют детей. А правители награждают их. И христиане, говоря о любви к ближнему, усердно проливают человеческую кровь, и евреи презирают гоев*, запрещают детям своим вступать с ними в брачный союз, хотя Моисей и учил состраданию и человеколюбию. И так везде. Но я вижу... верь мне, Штейн, - дружба будет!
_______________
*аГаоаиа - христиане.
Штейн со вниманием слушал Залмана. Бодрость, вера в будущее и набожность старика действовали успокаивающе. Когда Штейн засыпал, Гринберг начинал усердно молиться, будучи уверенным в благости божьей, и шептал: "Благословен господь, Иегова предвечный! Основной камень и сила - он".
Однако мирным беседам еврея и немца пришел конец.
Однажды немец проснулся от страшной головной боли, трясясь в великой лихорадке. Башенный тюремщик по просьбе Гринберга позвал к больному лекаря... Тот, осмотрев больного, покачал головою, велел снять с него ручные кандалы. И ушел. Штейн лежал красный, вздрагивающий на своей койке, а рядом с ним сидел Гринберг, усердно прикладывая мокрую, холодную тряпку к его голове. Залману мешали цепи, звенели, беспокоя больного, - он извинялся, досадовал на себя, но ничего поделать с этим не мог.
Теперь окончательно изчезли между ними отчужденность и недоверие друг к другу. Жутко и тяжело стало в башенной темнице обоим.
Штейн в полубреду принимался рассуждать. Он даже мог размахивать без цепей руками во время своих слов. С трудом переводя дыхание, он говорил:
- Царице шелк нужен. Ишь ты! Я знаю... Не сажали бы нас в кандалы, хотя мы и не русские, если бы производили мы не меха и не сталь, и не железо, но шелка... Я знаю, я знаю... Армянин Ширванов в Астрахани, какой же он русский?! Разве он православный?! Тоже иноверец, а привилегию дали ему на шелководство и сеяние сорочинского пшена. У него фабрика. Человек наживается... Торговцы шелком и от пошлины освобождены... Полюбила их царица... Шляпные фабриканты тоже... Да! Поощрение видим фабрикам, кои украшают, приумножая роскошь и моды, а не тем, кои кормят, тепло одевают, дают жилища... Все то ныне в изрядном забвении. Нет ныне в России правителя, коему была бы дорога промышленность железная и стальная...
Залман, слушая Штейна, думал: "Когда пастух сердится на свое стадо, он дает ему в предводители слепого барана, так и царица!"
Штейн говорил медленно, однообразно, временами останавливался, задыхаясь от волнения, кашляя и с трудом дыша простуженным горлом. Голубые глаза его, скорбные, усталые, смотрели в сырой потолок неподвижно. Гринбергу жаль стало своего товарища. Желая успокоить его, он сказал с усмешкой:
- Кто же знал это?! Никто не знал... И железник и меховщик тоже трудятся, работают, и не могут же они, сидя в каземате, шляпы царице делать?.. Дела везде много всякого, и всякий маленький человек не зря живет... Великий муж еврейского народа Моисей, не воспрещая ни торговли, ни художеств, был уверен, что они суть необходимое последствие земледелия. Он указал еврейскому народу на него как на первейшее художество. Вначале цари нашего народа были земледельцами и пастырями, и даже до рассеяния своего евреи не переставали оказывать предпочтение сельским занятиям, но где ты теперь увидишь евреев земледельцев или пасущих стада свои? И не потому ли того мы не видим, что у евреев земли нигде нет и не дают им жить в деревнях начальники государств?! Что же делать?! Сильнее силы не будешь...
Ему казалось, что Штейн с ним во всем согласен. Немец, слушая его, уснул. И слава богу! Сон для больного - самое главное. Пока больной спал, Гринберг снял со своей койки войлок, решив, когда Штейн проснется, подложить войлок под него, чтобы было ему мягче. Сам лег на голых досках.
С наступлением весеннего времени в казематы Ивановской башни не стали давать свечей, дабы сократить расходы по содержанию арестованных. Залман упросил караульного снять кандалы с больного, давать свечи по-прежнему, так как больной по ночам не спит и за ним нужен уход. Явился лекарь, молча осмотрел Штейна.
Залман обрадованно раскланялся: "Спасибо господину лекарю! Какой же он преступник? Штейн не вор и не убийца, помилуй бог!" Лекарь посмотрел на еврея равнодушно и, ничего не ответив, порывисто вышел из каземата.
Цепи с больного сняли, свечи выдали, и два раза лекарь осматривал Штейна. Залман остался всем этим вполне доволен.
Штейн быстро стал поправляться.
- Спасибо, Гринберг!.. - сказал он однажды. - Ты выказал истинную дружбу, добродетель и бескорыстие, которые нечасто встречаются в наш век... Теперь я выздоравливаю, и никогда я не забуду, что ты сделал мне добро.
Разве мог Гринберг не ответить на эти слова Штейна? Разве мог он вообще теперь мало говорить, когда его друг, его сосед, начал выздоравливать?!
Залман уверял Штейна, что не он, Гринберг, причина его выздоровления, а бог, сотворивший вселенную своим всемогуществом. Все от него происходит и все к нему обратно возвращается.
О боге Гринберг мог говорить бесконечно. Так это было и на этот раз, но вдруг заскрипели замки снаружи, раздались голоса тюремщиков, и дверь в каземат отворилась. Произошло все так быстро и неожиданно! Гринберг не успел подняться с койки, как конвойные солдаты стащили его на пол и поволокли за дверь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В нижегородской губернской канцелярии за столом сидели губернатор, князь Друцкой, его секретарь и тюремный поп. С усмешкой переглянулись они при появлении Гринберга.
- Признаешь ли ты Христа, бога единого? - спросил Друцкий строго.
Гринберг развел руками:
- Но ведь я же еврей!.. Откуда мне знать Христа?
- Думаешь ли ты о нем?
- Зачем еврею, и притом же сидящему в кандалах и в каземате, думать о Христе? Я думаю только о детях своих и о том, за что меня посадили и что с ними будет?!
- Кто же, по-твоему, истинный бог и учитель наш: Иисус Христос или Моисей? Чьи законы ты считаешь лучшими?
- Богов много на земле - столько же, сколько разных вер в мире, и столько же пророков. И все народы им верят и каждый по-своему, а кто прав - мы узнаем только после смерти... И законы везде разные. Я их тоже не знаю. Я знаю только закон Моисеев. Он нас учит, что первое благо, которое всякое общество обязано доставить своим членам, есть безопасность их жизни. Не довольно того, чтобы войска защищали весь народ от неприятельских нападений, но надо, чтобы и благонамеренные законы защищали каждого гражданина от насильств. А я не знаю, что стало с моим сыном Рувимом и что стало с дочерью моею Рахилью... И не знаю, за что меня посадили в темницу и что будет со мной... Прошу объяснить мне: какой же это закон?
