Особенно опасными сделались четыре стрелецких полка: Чубарова, Колзакова, Черного и Гундертмарка. Они были отправлены в Азов. Когда на смену им были посланы другие полки, они надеялись, что им будет дозволено возвратиться в Москву; однако вдруг им приказали идти в Великие Луки, к литовской границе. Они повиновались, но многим стало невыносимо: в марте 1698 года 175 человек самовольно ушли из Великих Лук в Москву бить челом от лица всех товарищей, чтобы их отпустили по домам. Такой случай самовольного побега требовал строгого взыскания. Однако бояре, на которых лежала в этом отношении тяжелая ответственность, действовали слабо, нерешительно. Они велели арестовать четырех выборных, но стрельцы отбили своих товарищей, буянили, не хотели возвратиться к своим полкам. Гордон рассказывает в своем дневнике, как вельможи страшно перепугались, между тем как он сам не придавал этому эпизоду особого значения, указывая на слабость партии недовольных и на отсутствие в ней передового человека. При всем том, однако, он принял некоторые меры предосторожности. На этот раз дело кончилось скоро. Стрельцов уговорили вернуться к своим полкам.
Из бумаг следственного дела, однако, видно, что во время пребывания своего в Москве стрельцы имели сношения с царевнами. Два стрельца, Проскуряков и Тума, успели через знакомую им стрельчиху доставить царевнам письмо с челобитной о стрелецких нуждах. Содержание письма и челобитной неизвестно; полагали, однако, что стрельцы звали Софью на царство. Передавали и содержание ответа царевны, в котором она приглашала стрельцов идти к Москве и изъявляла готовность исполнить их желание. Обо всем этом мы знаем лишь из показаний в застенке стрельцов и прочих обвиненных. Письмо Софьи не сохранилось ни в подлиннике, ни в копии. Поэтому нет возможности судить положительно о мере участия Софьи в бунте [378].
Также неизвестно, каким образом распространилась молва, что государя за морем не стало. Она быстро разнеслась по всей Москве привела в недоумение бояр-правителей, которые, не получив три-четыре заграничные почты за весенней распутицей, крепко встревожились и перепугались. Петр, крайне раздраженный малодушием бояр, отвечал на письмо Ромодановского от 8 апреля 1698 года следующее: «В том же письме объявлен бунт от стрельцов и что вашим правительством и службой солдат усмирен. Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях [379]. А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались) и для того боясь, и в дело не вступаешь; воистину скорее бы почты весть была; только, слава Богу, ни один не умер: все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий! Мало ль живет, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Неколи ничего ожидать с такой трусостью! Пожалуй, не осердись: воистину от болезни сердца писал» [380]. И Виниуса, который в крайнем беспокойстве писал к Лефорту о замедлении почты, Петр упрекнул в трусости, замечая между прочим: «Я было надеялся, что ты станешь всем рассуждать бывалостью своей и от мнения отводить: а ты сам предводитель им в яму» [381].
Разглашение молвы о кончине царя могло содействовать усилиям мятежного духа. Но появились и другие слухи. Рассказывали, будто царевна Марфа Алексеевна велела своей постельнице Клушиной шепнуть одной стрельчихе: «У нас вверху позамялось: хотели было бояре государя-царевича удушить. Хорошо, кабы подошли стрельцы». Передавали далее, что бояре царицу Евдокию «по щекам били» и проч.[382]
Все это происходило весной 1698 года, но настоящий бунт начался через несколько недель. Стрелецкие полки под начальством Ромодановского сына стояли близ Торопца. Сюда поспешили прийти стрельцы, бывшие в Москве и находившиеся там в сношениях с царевнами. Правительство издало в Москве указ от 28 мая, которым объявлялось, что стрельцы должны оставаться в пограничных городах, а бегавших в Москву стрельцов велено сослать в малороссийские города на вечное житье. Когда, однако, около пятидесяти бежавших в Москву стрельцов были арестованы для отправления в ссылку, товарищи отбили их. Волнение быстро усиливалось. Ромодановский не имел возможности схватить виновных. Разумеется, бегуны по инстинкту самосохранения должны были всячески возбуждать к бунту остальных. Наконец мятеж вспыхнул. Один из ходивших в Москву, стрелец Маслов, взобравшись на телегу, начал читать письмо от царевны Софьи, в котором она убеждала стрельцов прийти к Москве, стать табором под Новодевичьим монастырем и просить ее снова на державство, а если солдаты станут не пускать их в Москву, то биться с ними.
Стрельцы порешили: «Идти к Москве, разорить Немецкую слободу и побить немцев за то, что от них православие закоснело, побить и бояр; послать в иные полки, чтобы и они шли к Москве для того, что стрельцы от бояр и от иноземцев погибают; и к донским казакам ведомость послать; а если царевна в правительство не вступится и по коих мест возмужает царевич, можно взять и князя Василия Голицына: он к стрельцам и в Крымских походах, и на Москве милосерд был, а по коих мест государь здравствует, и нам Москвы не видать; государя в Москву не пустить и убить за то, что почал веровать в немцев, сложился с немцами» и проч. [383]
Когда в Москве узнали, что стрельцы идут к столице, то на многих жителей напал такой страх, что они с имуществом бежали по деревням. И теперь особенно перепугались высшие сановники, тотчас решившие в совете отправить навстречу приближавшимся стрельцам отряд войска из конницы и пехоты.
Начальство над этим войском было вверено боярину Шеину с двумя генералами: Гордоном и князем Кольцовым-Масальским. Душой всех действий был Гордон.
Узнав, что стрельцы спешат занять Воскресенский монастырь, Гордон старался предупредить их и отрезать им дорогу к этому важному месту. Эта цель была достигнута. Если бы стрельцы успели овладеть монастырем, то под защитой его твердыни могли бы разбить войско, остававшееся верным Петру. Встретившись с мятежниками, Гордон несколько раз ездил в их стан, стараясь убеждениями и угрозами отклонить их от бунта. Однако стрельцы, не сознавая опасности своего положения и не умея оценить превосходства сил и средств, находившихся в распоряжении Гордона, надеялись на успех, повторяли свои жалобы и понапрасну теряли время, так что Гордон, не упуская из виду ничего, что могло служить ему для обороны и быть обращено во вред врагам, занял весьма выгодные позиции. Особенно искусно расставил пушки полковник Крагге, так, что успех битвы, сделавшейся неминуемой, принадлежал главным образом артиллерии.
18 июня произошла развязка. Утром в этот день Гордон еще раз отправился в стан мятежников и со всевозможным красноречием убеждал их к покорности, но тщетно. Стрельцы отвечали, что или умрут, или будут в Москве. Гордон повторил им, что к Москве их не пропустят. Истощив все средства к мирному соглашению, Гордон открыл военные действия и велел сделать залп из 25 орудий, однако ядра перелетели через головы стрельцов. Завязалось настоящее сражение, продолжавшееся не более часа. Почти все бунтовщики после данных по ним четырех залпов, которые произвели немалое опустошение в их рядах, были окружены, переловлены и заключены в Воскресенский монастырь.
В розыске, начавшемся тотчас же после битвы, участвовал и Гордон. К сожалению, его письмо к царю с донесением о всем случившемся до нас не дошло [384]. Показания подвергнутых пытке стрельцов не компрометировали царевны Софьи: ни один из них не намекнул про ее письмо. По распоряжению бояр было повешено 56 стрельцов, но остальных ожидал еще более грозный розыск, которым руководил сам царь.
Получив в Вене от князя-кесаря Ромодановского известие о бунте и движении стрельцов к Москве, Петр отвечал ему: «Пишет ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет: в чем прошу вас быть крепким; а кроме сего, ничем сей огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела (поездки в Венецию), однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».
Очевидно, царь был страшно взволнован. Понятие о «семени Милославского» для него было тесно связано с борьбой против него самого, против дела преобразования. Можно было ожидать чрезвычайно строгих мер. Петр считал стрельцов лишь орудием какой-то враждебной ему партии. Его занимал вопрос о том, кто руководил стрельцами, кто подкапывался под его престол. От раздраженного царя, явившегося также представителем партии, нельзя было ожидать спокойной, беспристрастной расправы. Недаром он считал стрельцов сторонниками реакционных стремлений. Единомышленники царя разделяли его ненависть к стрельцам. Виниус писал Петру: «Ни один не ушел; по розыску, пущие из них посланы в путь иной, темной жизни с возвещением своей братье таким же, которые, мню, и в ад посажены в особых местах для того, что, чаю, и сатана боится, чтобы в аде не учинили бунту и его самого не выгнали из державы» [385].
