Ознакомительная версия.
Летучим стало также и время, ее время. Со стороны могло показаться, что дни однообразны и одинаково тоскливы и что от их бесконечного повторения время приостановилось. Евпраксию же не покидало ощущение, что время мчится куда-то с такой невероятной скоростью, что она даже утрачивала способность отсчитывать дни и недели; время подхватывало ее на свои могучие крыла и несло далеко вперед, на целые годы вперед, и она оглядывалась назад с удивленьем и невеселым сочувствием к тому, что оставила.
Время скручивалось в тугой, все более тугой узел; в этом уже чуялось какое-то безумие, некая безжалостная угроза: прорвет, рухнет, придавит, когда не ждешь того: не может, нет, не может смертный безнаказанно отрываться от сущего, от земного и лететь себе в неопределенность и безбрежность. Человек прикован к земле, к недрам, оттуда идет его сила созидания, оттуда приходит и сила разрушения, она только дремлет, не исчезает и приходит внезапно, особливо ежели ты слишком углубилась в переживание собственного таинственного могущества, благодаря которому должна подарить миру нового человека...
Произошло это ночью, в тиши, когда, сдавалось, умерли все ветры и улетел с земли весь воздух, нечем стало дышать, умерла вся жизнь, оцепенел весь мир, и тогда грозная судорога прошла по земле, перекосила ее всю, сотрясла недра, ударила по горам и равнинам, и качнулись вершины гор, раскололось небо, треснули камни, мосты пали в реки, развалились замки, дворцы, соборы, башни, колокольни, черные ангелы посыпались на землю тяжким дождем, заметались в сверканиях адского пламени; огонь полыхал вокруг, жег, уничтожал, а на помощь ему волнами шли сотрясенья земные; мешались громы и звуки, и прозвучал крик новорожденного, дитя подало голос, известило о приходе своем на свет... Заметались впотьмах старые мегеры, где-то кто-то забормотал молитвы, где-то кто-то куда-то что-то относил, переносил, приносил...
Темны и запутанны дворцовые переходы. Редко прорезанные окна не дают света; высокие двери, в которые может въехать всадник, легко выпускают и пропускают пеших. Ночью земля потряслась в своих недрах, все погибало и нарождалось, крик дитяти прозвучал и умолк, потом в чуть развиднелую тьму упали какие-то латинские слова, никому не нужные и никем не услышанные.
Наутро Евпраксия очнулась. Первое, что увидела, - ясные правдивые очи Вильтруд.
- Ваше величество, вам больно?
- Не смотри на меня, ты еще мала.
- Теперь вам будет легче, ваше величество.
- Что было ночью?
- Ночью? Я не знаю, ваше величество. Я спала, но вы... счастливо...
- Разве не содрогалась земля?
- Земля? Может, и в самом деле содрогалась. Но я не слыхала. Зато вы...
Не было ничего. Ни земных судорог, ни расколотого неба, ни сдвинутых гор. Мосты стояли прочно, клокотала под ними Адидже, возвышались башни и колокольни, Сан-Пьетро все так же врезался в голубое небо над Вероной, ни один камень не пошатнулся во дворце. И она стала тяжелым камнем. Тело утратило уже привычную свою грузность и неповоротливость, а летучесть духа исчезла, сменилась угнетенностью и какой-то нечеловеческой усталостью.
- Сын. Где мой сын?
- Я позову Аббата Бодо, ваше величество.
Долго не было никого, целую вечность. Теперь время не летело, лежало рядом, мертвое и ненужное. Она закрыла глаза, а когда подняла веки, увидела, будто где-то в воздухе, почти бестелесную фигуру аббата.
- Где мой сын? - спросила.
Аббат шевелил губами, но, ей казалось, беззвучно.
- Дитя мое где?
Бодо что-то произнес; вот вроде слово "beati" - блаженны. Не знал больше слов, кроме этого слова. Блаженны нищие духом. Блаженны миротворцы. Блаженны, блаженны...
- Где?..
Блаженны, кто не спрашивает. Блаженны, кто не жаждет. Блаженны...
- Где?..
- Beati, quorum tecta sunt peccata! - Блаженны, чьи грехи покрыты.
- Где сын мой?!
- Его нет, - наконец сказал аббат.
- Я слышала его голос.
Не могла сказать: видела. Потому что тьма. Потому что конец света. Потому что раскалывались земля и небо. Но в грохоте уничтоженья услышала голос. Его голос. Неведомый, но уже узнанный. Голос ее сына, ее дитяти.
- Где он?
- Умер. Он родился слишком слабым. В слишком больших муках. Не обладал достаточной силой жизни. Блаженны, кто...
Ох, она знала, кто блажен на этой земле. Подземные ветры снова ударили ей в грудь, в самую душу, снова корчился мир, разрывался, раскалывался, уничтожался, и она уничтожалась со всем сущим. Но мир продолжал существовать, и Евпраксия вскоре поднялась, будто и не было болезни, не было горя и ужаса утраты еще не добытого ребенка. Теперь это была уже не углубленная в себя молодая женщина, которая готовилась стать матерью, - за какой-то один день стала всевластной императрицей, велела немедля слать гонцов к императору, известить о том, что она, его жена, хочет встретиться с ним и уже тронулась для этого в путь из Вероны.
Император тем временем все еще упорно уничтожал противников во имя так называемой справедливости. Те старались тоже вовсю делать то же самое из тех же самых соображений. Не прибавилось от той затяжной войны правды на свете, не уменьшилось голода. На земле сидели те же самые крестьяне, только и разницы, что у них менялись хозяева, а над всеми хозяевами стояли двое: император и папа.
Сторонники императора славили своего хозяина за то, что он, как lex animata in terris, то есть "дух законов на земле", покрывает собой все отдельные города, земли и народы. Нет у него определенной резиденции, нет ненасытной столицы, этого прожорливого молоха, которого никто и ничто не может накормить и удовлетворить. Император всюду присутствует лично, лишь возникни потребность в его деянии... А что говорили сторонники папы? А то, что папа своим авторитетом "останавливает руку тирана", "отвращает насилие", "защищает народы от гнета", "укрощает победителей и смягчает судьбу побежденных", именно папа блюдет добрые обычаи, следит за поведением высших духовных лиц, а также и светских властелинов, сурово преследует поддающихся всевозможным соблазнам и дурным примерам.
И вот император Генрих и папа Урбан пошли друг на друга, Генрих сам руководил войском, папа посылал своих епископов и графов, один из противников сидел в Латеранском дворце, построенном на том месте, где некогда Нерон вырыгнул из себя жабу, а другой брал города и замки сторонников папы. Подбирался Генрих и к трижды проклятой Каноссе, под стенами которой десятилетье назад позорно унизил его Гильдебранд. Император был зол и нелюдим: прятался от зноя и блох не в каком-нибудь известном замке или городе, а в обычной безымянной крестьянской хижине, сложенной из дикого камня, никого не подпускал к себе, кроме верного Заубуша - почерневшего, прокаленного солнцем и все равно хищно-красивого, как дьявол.
Прибыв к мужу, императрица нашла его в каменной хижине, затерянной средь старых оливковых деревьев; хижина была темная, без окон, низкая, двери, как в норе, - не нагнешься чуть не до порога, так и не войдешь. Под самым куполом небесным виднелся отсюда замок, его-то и осаждал сейчас император; неподалеку расположился палаточный городок его рыцарей; грязные полотнища шатров, порванные стяги и прямоугольные штандарты, неказистые значки-треугольнички на копейных древках. Тут, видно, была лишь часть Генриховой охраны, и в хибарке рядом с императорской жил Заубуш.
Евпраксии было противно говорить с бароном, но ведь прибыла к императору, к мужу - человеку, не менее отвратительному, но предназначенному судьбой.
- Где император? - спросила Заубуша прямо из лектики. - Хочу его видеть.
Заубуш хорошо знал, что не следует долго месить тесто, чтоб съесть пирог. Хищно улыбнулся и пошел впереди, припадая на деревяшку. Подойдя к хижине, просунул в низкое отверстие деревяшку, потом весь влез в прохладные сумерки императорской норы.
- Прибыла императрица, - ответил на вопросительный взгляд Генриха таким будничным голосом, будто там, перед входом, летала обыкновенная муха, а не стояла императрица. Генрих напустил на себя точно такое же невозмутимое спокойствие.
- Ну, ежели прибыла, пускай войдет. - Поудобнее уселся на ременном стульчике, поудобней вытянул ноги, уставился в низкое отверстие дверей, с мстительным наслаждением выжидая минуты, когда эта непокорная славянка нагнет свою голову, если и не перед ним, германским императором, то, по крайней мере, перед диким камнем.
Небо голубело в отверстии, потом опять показалась темная фигура Заубуша.
- Вели, чтоб вошла! - выкрикнул навстречу барону, не дожидаясь, не допуская его слов.
Заубуш вернулся к Евпраксии, сошедшей с носилок и стоявшей ритуально прямо, окаменело.
- Император повелел, чтобы ваше величество...
- Пойди и скажи ему, что умер наш сын.
Барон потихоньку ругнулся: она опять им помыкает! Вновь направился к императору и выскочил оттуда еще злее. Однако сдержался, молвил с несвойственной мягкостью:
Ознакомительная версия.
