В подобной ситуации Екатерина могла спокойно поддразнивать Сегюра по поводу представлений о России, царящих во Франции: «Держу пари, господин граф, что в это самое мгновение в Париже ваши прекрасные дамы, ваши изящные господа и ваши мудрецы глубоко жалеют вас, путешествующего в краю медведей, в варварской стране, в сопровождении надоедливой царицы»[322]. Сегюр тактично напомнил ей о том, как восхищался ею Вольтер (хотя сам философ уже десять лет как умер). В то же время он знал, что Екатерине известно о том, что «многие, особенно во Франции и в Париже, еще почитают Россию азиатской страной, бедной, погруженной в невежество, ténèbres и варварство», не делая различия между «новой, европейской Россией и деревенской, азиатской Московией»[323]. Да и как он мог этого не знать, если в своих мемуарах он сам представил следующему поколению именно такой образ России? В то же время Екатерина и французский посол при ее дворе могли шутить на эту тему по дороге в Крым именно потому, что целью путешествия было не опровержение, но драматическое обострение французских представлений о Восточной Европе. Сама Екатерина была немкой, и ей было близко представление об азиатском варварстве России, оправдывающем ее собственный просвещенный деспотизм. Теперь она собиралась поглотить Крым, а вместе с ним усвоить и представления об «азиатской» Восточной Европе. Путешествие императрицы с самого начала было украшено «восточными» эффектами и замышлено как демонстрация ее власти над варварами и медведями. Если западноевропейское воображение сможет переварить Крым, то присвоенный Екатериной полуостров одновременно окажется под властью прекрасных парижских дам.
В Смоленске путешественники достигли верховьев Днепра и вспомнили о том, что река эта впадает в Черное море, достигнуть которого и им самим предстояло. В Смоленске в честь Екатерины был дан бал, на котором, как и в Санкт-Петербурге, Сегюр сумел разглядеть, что, хотя «поверхность (superficie) имеет вид цивилизованности, внимательный наблюдатель с легкостью найдет под этой тонкой оболочкой Московию старых времен»[324]. Цивилизация, по всей видимости, не относилась к тем «редким плодам», которые доступны в России. Сегюр нашел Смоленск «очень живописным», но позднее, когда он писал свои мемуары, среди пришедших ему на ум картин был образ города в огне, сдающегося Наполеону, образ горьких плодов завоевания. В феврале Екатерина прибыла в Киев, где ее свите пришлось ждать целых три месяца до наступления весны, чтобы сошел лед и можно было отправиться вниз по Днепру. Сегюр сообщал, что название города было сарматского происхождения, что некогда он был завоеван крымскими татарами, а также входил в состав Польши. Благодаря этим ассоциациям с древними и современными элементами Восточной Европы, Киев несомненно оказывался ее частью. С архитектурной точки зрения он был «причудливым смешением величественных руин и убогих лачуг»[325].
Этнически Киев представлялся не менее причудливой смесью. Среди прислуживавших Екатерине были «те самые знаменитые казаки с Дона, богато одетые à l’asiatique» — знаменитые, среди прочего, своей «недисциплинированностью» — и татары, «некогда повелевавшие Россией, а ныне смиренно склонившиеся под игом женщины». Там были и кочевники-киргизы, и «те самые дикие калмыки, точное подобие гуннов, чье уродство некогда наводило такой ужас на Европу». Восточноевропейские ужасы, таким образом, отошли в прошлое и сводились теперь к красочному развлечению для заезжих путешественников. Знакомая формула контрастов и смешений, выручавшая Сегюра в Санкт-Петербурге и Москве, приобретала здесь пьянящий привкус фантастического: «Это было подобно волшебному театру, где, казалось, встречались и перемешивались древние времена и современность, цивилизация и варварство и, наконец, самое пикантное противопоставление разнообразнейших и взаимоисключающих фигур, нравов и костюмов»[326]. Эта пикантность стимулировала фантазию Сегюра, жившего в Киеве, «подобно русскому боярину», или, добавляя этой фантазии специфически киевский колорит, «подобно потомкам Рюрика и Владимира»[327]. Он вспомнил, как однажды по пути в Россию ему довелось разыграть роль польского воеводы, и нетрудно угадать, что, оказавшись в Крыму, он с легкостью принял роль паши, развалившегося на своем диване.
В Киеве к путешественникам присоединился человек, который вскоре стал истинной душой этой компании, — известный своей обходительностью Шарль-Жозеф, принц де Линь, чьи непрекращающиеся рассказы еще много лет спустя поддерживали разговоры о крымском путешествии по всей Европе. Хотя сам принц был родом из Брюсселя, его культурные и политические симпатии принадлежали иногда Франции, иногда Габсбургам. Он провел некоторое время в Польше, где его даже недолго прочили в короли, но теперь полет его фантазии привлекла Екатерина, не только пригласив его в Крым, но и подарив ему земли на самом полуострове, как раз на том месте, где, согласно легенде, Ифигения была жрицей Артемиды. Сегюр очень обрадовался такому попутчику и признавался, что «живостью своего воображения он одушевит даже самое холодное общество». Более того, стоило принцу прибыть в Киев, как «тепло» его присутствия оказало совершенно магический эффект: «С этого мгновения, казалось нам, мы чувствовали, что суровость угрюмой зимы стала смягчаться и что веселая весна не замедлит возродиться»[328]. Лед начал таять, и первого мая лодки спустили на воду.
При дворе в Киеве, как не преминули заметить спутники императрицы, отсутствовал Потемкин, по слухам приготовлявший «блестящее зрелище» вдоль реки по пути следования Екатерины. Наконец они смогли обозреть плоды его трудов, проплывая мимо на своих галерах, и немедленно их глазам предстали «потемкинские деревни»:
Города, деревни, усадьбы и иногда даже сельские хижины были до такой степени изукрашены и скрыты триумфальными арками, цветочными гирляндами, изящным архитектурным убранством, что вид их доводил иллюзию до того, что они на наших глазах преображались в превосходные города, во внезапно возведенные дворцы, в созданные волшебством сады[329].
Это путешествие с самого начала было вояжем иллюзий, и само слово «иллюзия» постоянно повторяется во всех его описаниях. Путешественникам, обозревавшим Россию с борта своих галер и не имевшим возможности подсмотреть, что происходит за фасадами в стиле рококо, открывалась перспектива, идеально способствующая поддержанию иллюзий. Принц де Линь увидел «прозрачные ткани, кружева, меха, гирлянды» и цинично заметил, что они словно «вышли из модных лавок на улице Сент-Оноре»[330]. Именно стиль рококо делали Париж мадам Помпадур лидером вкуса, изящества и цивилизованности, и теперь он же примирял зияющие «контрасты» Восточной Европы, превращая деревенские хижины в дворцы, потемкинские деревни — в города. Иллюзорные превращения подчеркивали самую главную иллюзию екатерининского путешествия в Крым, иллюзию цивилизации.
Перед тем как покинуть Киев, Сегюр узнал о созыве ассамблеи нотаблей во Франции, что давало надежду на политические и финансовые реформы. Как французский посол, он принимал всеобщие поздравления: «Счастливые дни, которые никогда не вернутся! Что за добродетельные иллюзии окружали нас!»[331] Оглядываясь назад в своих мемуарах, Сегюр мог связывать воедино иллюзии 1787 года, давшие подобным ему людям веру в возможность цивилизованных реформ в Западной Европе и цивилизующего преображения Европы Восточной.
Вдобавок к архитектурным украшениям, зрелище, которое открывалось на Днепре взору путешественников, включало и народы, которым предстояло подвергнуться преображающему воздействию цивилизации. «Воздух оглашался звуками гармоничной музыки, раздававшимися с наших лодок, — писал Сегюр. — Разнообразные костюмы зрителей по обеим сторонам реки постоянно производили все новые роскошные движущиеся картины». Это была опера в полном смысле слова, с музыкой и костюмами; именно костюмы особенно «возбуждали… воображение». Все поздравляли Екатерину с тем, что ей удалось «смягчить еще недавно столь грубые и косные нравы» ее подданных, и выражали надежду на блестящее будущее «диких племен, все еще населяющих отдаленнейшие части ее империи». Екатерина воображала, как племена эти сидят в шатрах, среди своих стад, нуждаясь в малом и желая малого, и сомневалась: «Желая цивилизовать их, я не знаю, не испорчу ли я их». Это, впрочем, было лишь притворной сентиментальностью в стиле Руссо: проплывая мимо бывших владений запорожцев, которых полвека назад Вольтер описал как само воплощение необычайности, как разбойников и головорезов, Сегюр отлично знал, какими способами сентиментальная царица прививала дикарям цивилизацию: «Разрушив наконец эту странную республику, Екатерина II основала на ее территории несколько регулярных казачьих полков»[332]. Как и предвидел Вольтер, военная дисциплина несла с собой благословение цивилизованности — или, возможно, цивилизация несла военную дисциплину? Подогревавшие воображение пестрые наряды были лишь живописными униформами иллюзорной цивилизованности, частью театрализованного представления.
