Он вел себя как настоящий токиец, со всеми характерными для токийцев привычками и вкусами, рассказывал об улочках с забегаловками, где стоя едят суси, и очаровывал нас своими подражаниями знаменитому рассказчику кайданов (историй о привидениях) Данъу. В сумо он был для нас как могучий Татияма, и ни я сам, ни Табо не могли оказать ему ни малейшего сопротивления и буквально улетали отего толчка-тэппо.
Когда мы учились во втором или третьем классе общего отделения, он принес показать нам журнал по искусству очень большого формата на русском языке, сказав, что его прислал ему отец. В журнале были помещены многочисленные работы примитивистов: Гогена, Сезанна, Шагала и других. Я даже сейчас помню, как недоумевал тогда, почему это “не напечатали Ван Гога”? Хорошо помню я еще и то, как таращил от удивления глаза, рассматривая работы Шагала, полные загадочного и удивительного очарования.
Кин Кирю иногда резал на дереве для разовой печати гравюры довольно фривольного содержания. Это было возможно, наверное, потому, что господин Сугиура Дзюго как смотритель “учебного кабинета” принца Хигасиномия был слишком занят, чтобы заглядывать в комнатку своего ученика, находившуюся сбоку от входа в дом.
Позднее Кин Кирю бросил школу и уехал то ли в Корею, то ли в Россию. При этом одну из этих двух гравюр он оставил мне на память. Это портрет обнаженной женщины, сидящей на стуле. Эта гравюра висит у меня в комнате на притолоке. Я не могу сказать, что она мне как-то особенно нравится, повесил я ее у себя просто в память о своем приятеле. Но помню, однажды ко мне пришел мой старший брат. Долго он ходил вокруг этой картины, а потом как рявкнет: “Эта картина вызывает у меня какое-то неприятное ощущение. Привкус от нее плохой. Сними ее!” — и вышел из комнаты».
«Крёстный отец» ШтирлицаПисатель Роман Ким возник в 1951 году. В самый разгар корейской войны в пятом номере журнала «Новый мир» вышла его повесть «Тетрадь, найденная в Сунчоне», написанная в форме отчета японского разведчика, работавшего в конце Второй мировой и в начале корейской войн. В 1954 году в журнале «Октябрь» с продолжениями печаталась повесть «Девушка из Хиросимы». В 1956-м под этим названием в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая его книга. Сборники издавались не раз. В них включали все новые и новые произведения «маститого советского автора приключенческой прозы»: повести «Агент особого назначения» и «Кобра под подушкой», впервые опубликованные «Советским писателем» в 1962 году; «По прочтении сжечь» (первая публикация в журнале «Наш современник», № 1 и 2 за 1962 год); «Кто украл Пуннакана?» (журнал «Октябрь», № 10, 1963 год); «Школа призраков» («Наш современник», № 8—10, 1965 год); «Дело об убийстве Шерлока Холмса» («Наш современник», № 4,1966 год).
После смерти писателя все эти произведения несколько раз переиздавались в разной компоновке различными советскими издательствами. Причина внимания понятна. Почти ничего не знавшие о пропілом автора, редакторы видели одну и ту же аннотацию, переходившую от сборника к сборнику: «Все эти повести, относящиеся к приключенческому жанру, разоблачают подрывные махинации империалистических разведок, злобные происки врагов мира. Многие произведения писателя не только переведены на языки народов нашей страны, но и издавались в ряде стран Европы и Азии. Основной жанр его произведений — политический детектив, основанный преимущественно на фактическом материале».
Но может быть, эти редакторы были слепы и не замечали чего-то необычного, романтически-героического в книгах Кима, но написанного тонко, между строк, полунамеком? Очень хочется так думать, но, положа руку на сердце, приходится признать, что редакторов можно понять. К сожалению, большинство рассказов и повестей Романа Николаевича Кима, наверное, очень злободневные для эпохи их создания, сегодня можно читать только через силу — настолько сухо, картонно и по-советски конформистски они написаны. Впрочем, сюжеты в них действительно бывают, что называется, «лихо закручены», несколько компенсируя бесцветность и невыразительность персонажей экзотикой представленных коллизий, но, если отбросить режущую глаз политическую ангажированность автора и его героев, кажется, что достоверности катастрофически не хватает не только персонажам, но и ситуациям, в которых автор предлагает им существовать. Это очень странно — ведь теперь-то мы знаем, как богат был жизненный и профессиональный опыт самого Романа Кима! Почему он не привнес ничего из своей жизни, из своих многочисленных биографий в судьбы героев? Сотрудник контрразведки ФСБ, по моей просьбе с огромным трудом одо-девший в отпуске несколько повестей Кима, вынужден был констатировать: «По стилю — обычный писатель детективных романов с учетом специфики 50—60-х годов. Не чувствуется в нем человек, который в реальной жизни занимался контрразведывательной или разведывательной работой (как, например, Любимов[247] и некоторые другие). Если бы не предварительное знакомство с его биографией, я бы достаточно уверенно мог заявить, что, судя по книгам, Ким никогда не имел отношение к оперативной работе. Или же... он это тщательно скрывал, учитывая времена “холодной войны”».
Мне ближе второй вариант. В некоторых произведениях Кима перегруженность деталями и фактами приводит не только к падению литературного качества, но и к мысли о том, что автор упорно пытается донести до нас какую-то дополнительную информацию, своеобразную литературную шифровку. Иногда это стремление почти не улавливается (может, мы плохие дешифровщики?), а иногда выражено совершенно прямо, как, например, в рассказе «Тайна ультиматума»—практически документальной истории оккупации японцами Владивостока, или в романе «По прочтении сжечь», где описание приемов шифрования японской разведки в предвоенные годы с помощью детективного чтива не выглядит шуткой, особенно когда знаешь настоящую специальность автора.
В литературной деятельности Кима была еще одна важная особенность — помимо, может быть, не слишком удачной попытки развлечь читателя. На протяжении нескольких лет Роман Николаевич с увлечением изучал мировую детективную прозу, пытаясь, очевидно, постичь законы жанра, его продвижения на рынке, сопряженность с пропагандой в условиях глобальной холодной войны и вне их, понять сам смысл его существования и вкладывая свои мысли в уста героев своих повестей: «Я думаю о продукции писак типа Флеминга и Ааронза... Их описания злодеяний красных шпионов организованно проталкиваются на книжные рынки Европы, Латинской Америки, Азии, Ближнего и Среднего Востока, Африки. И миллионы читателей всех возрастов зачитываются этими книжками. Они написаны так, что от них трудно оторваться. В сознании читателей постепенно закрепляются образы разведчиков из стран “железного занавеса”, растет уверенность, что все описанное в увлекательных книжках — правда и страны коммунистического лагеря в самом деле засылают во все части света убийц. Таких, как доктор Но, Грант, полковник Васильев... И читатели многих стран исподволь начинают верить в мифическую экспансию красных правительств. Шпионский детектив — очень действенное оружие в психологической войне, сфера его влияния и сила воздействия поистине огромны. Мне непонятно одно: почему советские детективные писатели не отвечают Флемингу и его коллегам? Почему уступают без боя книжные рынки зарубежных стран? Ведь советским авторам не надо придумывать похождений выдуманных шпионов. Они могут рассказывать о реальных “подвигах” американских и английских разведчиков—о “полосатом заговоре” в Сирии, о махинациях Кохрена, Камминга и Аллисона в Индонезии, Доновена в Таиланде, Бэйрда на Цейлоне. Кеннона в Японии, Тимберлейка в Конго, Пьюрифоя в Гватемале и так далее. Советским авторам не надо высасывать факты из пальца, как это приходится делать авторам англо-американских шпионских боевиков»[248].
И снова, зная биографию автора, фразу «ведь советским авторам не надо придумывать похождений выдуманных шпионов» понимаешь совершенно не в том ключе, в котором продолжает развивать ее Ким. Кажется, не о подвигах западных шпионов хочет сказать автор, а о своих подвигах, о своих разведчиках... Хочет, но не может. И конечно, творчество не только западных детективщиков исследовал Роман Николаевич.
При чтении повести «Кобра под подушкой» (1962) бросается в глаза схожесть главного героя — советского журналиста Мухина, мастерски и мимоходом обыгрывающего все разведки мира, действующие против него, с другим советским журналистом, несущим сходную миссию и впервые появившимся на страницах советской печати примерно в то же время — в 1965 году, когда ворвавшийся в мир советского детектива Юлиан Семенов впервые вывел свое альтер-эш — Дмитрия Степанова на страницах повести «Дунеч-ка и Никита». Степанов намного человечнее Мухина, характер шторою практически не читается у Кима, рельефнее, но также одержим борьбой за мир во всем мире, находчив, хладнокровен и—формально—не связан с советскими спецслужбами. Случайно ли это совпадение? Может быть, и нет. Известно, что Юлиан Семенов и Роман Ким были хорошо знакомы друг с другом. Они наверняка обменивались мыслями о роли детективной литературы, о необходимости создания образа советского супергероя, об имидже советского журналиста-международника. И это были не просто досужие разговоры двух беллетристов.
