За этим декретом в течение двух месяцев следовали все новые и новые, в таком же энергичном духе.
Финансовая комиссия с помощью Камбона улучшила положение финансов и привела в порядок дела обремененного долгами казначейства. В обращении находилось около четырех миллиардов потерявших ценность ассигнаций. Благодаря принудительному займу, равнявшемуся приблизительно годовому доходу богачей, — легкий способ спасти капитал, спасая родину, — в распоряжение правительства поступило на миллиард ассигнаций; Камбон сжег их, как только получил. Сумма податных недоимок достигала почти миллиарда: Камбон поместил эти деньги по номинальному курсу в государственные кассы. Таким образом сумма бумажных денег сократилась до двух миллиардов. Чтобы поднять эти ассигнации в общественном мнении, Камбон упразднил все общества, выпускавшие акции, чтобы ассигнации сделались единственными акциями, находящимися в обращении. Капиталистам было запрещено помещать свои капиталы куда бы то ни было, кроме французских банков. Торговлю золотом и серебром запретили под страхом смерти, эти металлы немедленно скупались для чеканки монет. Чтобы увеличить количество звонкой монеты, расплавили несколько церковных колоколов и пустили в обращение священный металл, отчеканенный со знаком республики.
Кроме того, Камбон занялся рассмотрением долгов государства частным лицам. Слово «банкрот» могло бы покрыть эту бездну, но повлекло бы за собой грабеж, долги и слезы. Камбон хотел, чтобы честность обязательно присутствовала и в отношениях республики к своим кредиторам. Он прибег к справедливой мере. Придав огласке все долги, он под общей рубрикой внес их в список, который назвал Большой книгой государственного долга. Каждый кредитор был занесен в эту книгу под суммой, равной той, которую государство признавало себя должным ему. Государство платило с этой суммы пятипроцентную ренту, которая сделалась в руках государственных кредиторов настоящим капиталом. Государство получило право скупать ее саму, если бы отношение процента к капиталу сделалось меньше, чем пять к ста. Благодаря этой мере государство могло расплатиться честно. Что касается капитала, то он никогда не мог быть выплачен: государство признавало себя обязанным вечно платить ренту, но не капитал. Вечная рента имела еще то преимущество, что делала таким образом граждан совладельцами государственного имущества и кредиторы ради своих выгод становились республиканцами. Наконец, она на развалинах частных капиталов создала обильный источник для государственного кредита.
Жестокие декреты последовали вслед за мудрыми и великодушными. Угрожающие волнения парижской черни, сумасбродство Шометта и Эбера в Коммуне принудили к прискорбным уступкам.
Конвент все-таки ввел тариф на съестные припасы, предмет первой необходимости для народа; это равнялось уничтожению самой торговли. Конвент на заседании 3 сентября установил «максимум» на хлеб, мясо, рыбу, соль, вино, уголь, дрова, мыло, масло, сахар, железо, кожи, табак, ткани. Он установил также максимум заработной платы. Это равнялось уничтожению свободы торговых сделок, спекуляций и труда, могущих существовать только при свободе рынка, равнялось вмешательству государства в отношения продавцов и покупателей, рабочих и собственников. Такой закон мог вызвать только нежелание пускать в оборот капиталы, замедление в оборотах, всеобщее разорение. Цены на предметы первой необходимости создает не закон, а положение вещей. Приказать пахарю продавать зерно, а булочнику — хлеб дешевле той цены, которую эти съестные припасы стоят, равносильно приказанию одному из них прекратить сеять, а другому перестать печь хлеб.
«Максимум» принес свои плоды, сократив повсюду денежные обороты, рабочие места и продовольствие. Народ обвинил в бедствиях, причины которых были естественны, коммерсантов, преследовал в своих петициях контрреволюцию в лице даже самых бессильных ее жертв, погребенных в темницах Тампля — королевские останки, покоившиеся в склепах Сен-Дени.
Конвент постановил, что королевские гробницы в Сен-Дени будут уничтожены и прах королей удален из храма. Но эти уступки уже не удовлетворяли народ. Он хотел, чтобы и его враги испытывали тот же ужас, который охватил его самого. Трон, церковь, дворянство — всех этих жертв ему уже становилось мало. Никто не мог владеть безнаказанно тем, чего не хватало народу. Громко требовали или особого суда над собственниками, или права грабить. «Если вы не учредите суда над богатыми, — воскликнул один из якобинцев, обращаясь к Конвенту, — мы сами будем судить их».
Робеспьер несколько раз тщетно пытался обуздать петиционеров, жаждущих крови и грабежа. «Революция погибнет, — сказал Робеспьер Пашу, — если не остановить этих безумцев. Надо, чтобы народ почувствовал, что его защищают грозные учреждения, или же пусть он сам себя уничтожит оружием, которым думает защищаться. Конвент имеет только одно средство вырвать у народа меч: это самому взять его и беспощадно разить своих врагов».
Паш отправился на заседание 5 сентября, чтобы заявить там о мнимом желании Парижа. Он поручил Шометту прочитать петицию, чтобы возложить ответственность за действие, которому сам явно противился, на прокурора Коммуны.
«Граждане, — сказал Шометт, — нас хотят уморить голодом, хотят заставить народ постыдно променять господство на кусок хлеба. Новые аристократы, столь же жестокие, столь же жадные и высокомерные, как и прежние, появились на развалинах феодализма. Они с ужасающим хладнокровием рассчитывают, какой барыш им принесут голод, бунт, резня. Где рука, которая направит ваше оружие против этих изменников? Где рука, которая поразит эти преступные головы? Или вы должны уничтожить ваших врагов, или они уничтожат вас. Они бросили вызов народу: народ принял этот вызов. Народная толпа хочет наконец сокрушить их! А вы, Гора, навсегда увековечившая себя на страницах истории, станьте Синаем французов! Святая Гора, обратитесь в вулкан, лава которого поглотит наших врагов! Мы требуем от имени парижского народа, чтобы была сформирована революционная армия. Пусть за ней следуют неподкупный суд и орудие смерти, которые одним ударом, вместе с жизнью заговорщиков, пресекли бы все заговоры! Мы заметили, — прибавил Шометт в конце своей речи, — что огородники образовали союз с целью уморить Париж голодом. Обозревая окрестности столицы, мы заметили огромные пространства земли, парки, сады, служащие для роскоши и ничего не производящие для пропитания народа. Взгляните на огромный сад Тюильри. Не лучше ли развести там овощи, которых так недостает в больницах, чем оставлять статуи и клумбы, предметы роскоши и гордости королей?»
Каждая фраза Шометта прерывалась рукоплесканиями Горы и трибун. Предложения оратора, изложенные в виде проектов декрета Моизом Бейлем, приняли единогласно. Потом выступила депутация якобинцев. «Безнаказанность придает смелости нашим врагам, — говорили они, — главные виновники ускользают от народной мести. Бриссо — это чудовище, порожденное Англией для того, чтобы поколебать и поставить в затруднительное положение революцию, — еще жив. Пусть судят его и его сообщников! Народ возмущается также, видя в республике лиц привилегированных. Как! Верньо, Жансонне и прочие негодяи, вследствие своей измены лишенные звания депутатов, живут вместо тюрем во дворцах, в то время как несчастные санкюлоты стонут в тюрьмах под кинжалами федералистов!.. Пора косе равенства пройтись над всеми головами, пора устрашить всех заговорщиков! Итак, законодатели, пустите в ход террор!»
Барер, предупрежденный Робеспьером и приготовившийся еще накануне, взошел на трибуну и от имени Комитета общественного спасения потребовал, чтобы проект Террора отозвали и приняли новый декрет. «С некоторых пор, — сказал он, — аристократы, оставшиеся внутри государства, замышляют движение. Ну так они увидят его, это движение, направленное против них! Роялисты хотят крови, ну так они получат кровь Бриссо и Марии-Антуанетты! Действовать будут уже не противозаконная месть, а чрезвычайные суды. Вы хотите уничтожить Гору, а Гора раздавит вас!»
Декрет, в котором резюмировались эти слова, встретили аплодисментами: «В Париже будет образовано вооруженное формирование, состоящее из шести тысяч человек и тысячи двухсот канониров: на них возложат обязанность повсюду вводить революционные законы и меры общественного спасения».
Вторым декретом изгонялись на двадцать лье от Парижа все, кто служил при особе короля и его братьев.
Третьим декретом предписывалось немедленно явиться в Трибунал Бриссо, Верньо, Жансонне, Клавьеру, Лебрену и Бодри, секретарю Лебрена.
Четвертым были вновь введены ночные обыски.
Пятым приказывалось немедленно выселить за море публичных женщин.
Шестой декрет предлагал установить плату в два ливра в день рабочим, которые будут уходить из мастерских, чтобы присутствовать на собраниях своих секций, и по три ливра тем лицам из народа, кто станут членами революционного комитета.
