А наивные из нашего стана еще мнили, что мы кого-то от кого-то спасаем, творим великий жертвенный подвиг…
Какая-то конница… Неужто красные? Вон внизу, по большому трахту, — кричит зоркий Маркуша с задней подводы.
Спускаемся мелкой рысцой по прямоезжей дороге на широкий почтовый путь.
День яркий, даже теплый.
У колодца нас настигает конница. Но это свои: конвой командира донского корпуса, во главе с начальником оперативной части полк. ген. штаба Ситниковым.
Как? Вы еще не в Керчи?
Отстал от «дежурства» из-за лошадей.
— Гоните! Можете ведь опоздать… Сзади уже никого нет. Мы последние.
Все, что уцелело от крымской армии, так стремительно неслось в порты, что красные много отстали. Подъехав к Керчи, мы увидели два конных донских полка, которые были выставлены для ночной охраны. Погрузка предполагалась только завтра, так как неприятель не наседал.
В запруженном подводами городе я насилу добрался до ген. Абрамова, остановившегося со штабом 2-й армии в лучшей гостинице. Но прежде чем я попал к нему, на меня набросился очень изысканно одетый генерал генерального штаба:
Где у вас погоны на пальто? Почему их нет? Безобразие… Что вы большевик, что ли? Экая распущенность!
Они были начерчены химическим карандашом, но стерлись в дороге. Ведь три недели беспрерывного бегства…
Генерал долго не мог успокоиться и, если бы командующий армией не подоспел мне на помощь, то готов был отправить меня под арест.
Белый стан погибал, но и, погибая, не мог думать ни о чем другом, как только о погонах.
От ген. Абрамова я узнал только то, что «дежурство» уже погрузилось, что завтра будут грузиться строевые части и что на пароходах будет поднят французский флаг. И больше ничего!
Оперативная часть нашего штаба заняла гарнизонное собрание. Котик Д-ий, хозяин собрания, готовил ужин. Он тоже остался верен себе до конца: его подводы ломились от баранов и всякой живности, которую его сподвижники хватали, где могли, не боясь теперь никаких военно-судебных комиссий.
Погоны и грабеж. Грабеж и погоны… Кажется, в этих двух словах заключена вся сущность белого стана.
Почь я проспал в битком набитой зале гарнизонного собрания, уместив ноги на подоконник, а туловище с головой на ломберный стол.
Наступило утро, серенькое, неприветливое. Солнце пряталось где-то в толще тяжелых облаков.
Начался парад, последний парад на родной территории. К гарнизонному собранию подошел конный полк Чапчикова. Едва на крыльце показалось корпусное начальство, калединовский оркестр грянул марш.
И, наконец, — шествие на пристань. Музыка, наигрывая «Мичмана Джонсона», движется впереди полка, а сзади его — в первую голову несколько бочек с вином.
Погрузка началась скандалом.
Вон тыловую сволочь! — орал командир платовского полка ген. Рубашкин, назначенный комендантом парохода «Екатеринодар». Когда же он узнал, что на пароход раньше его полка погрузилась ненавистная ему военно-судебная комиссия, пришел в неистовство.
В нагайки их… Ставь пулемет!
На пристань полетели с бортов вещи злосчастных служителей Фемиды. Выбравшись с парохода, жрецы врангелевского правосудия не знали, как благодарить бога за то, что хоть остались целыми.
Не лучше обстояло дело и в третьей донской дивизии, у ген. Гуселыцикова. Когда обнаружилось, что казакам не хватает места на пароходе, он приказал выгнать всех бывших красноармейцев.
Долой с парохода Ванькёв. На кой нам чорт сдались эти гниды!
Ваше превосходительство! Вы же нас в строй поставили… Мы честно служили… Красные не простят нам измены…
Не рразговаривать!.. И подохнете, не жалко!..
Воевали, так мы нужны были, а спасаете шкуры, так нас по боку. Эх, вы!.. Раньше нас сами подохнете.
Каждый своевольничал, как ему нравилось. О планомерной погрузке не могло быть и речи.
Время шло, а от беспорядка погрузка замедлялась. От замедления же возникала паника, так как красные в любую минуту могли подойти к городу.
Я со своими людьми покорно ждал на пристани, думая, что вот-вот какой-нибудь распорядитель укажет, на какой пароход мне грузиться. Но проходили час, другой, третий. Один из моих писарей успел за это время сбегать в винный погреб, который грабили, и принес несколько бутылок «Массандры». Маркуша купил у бабы два хлеба, но не на деньги, а в обмен на несколько аршин ситца, утащенного в Геническе.
А вы еще бранили тогда меня, что я украл! Сидели бы теперь голодом без ситца, — укоризненно заметил он мне.
Старик, по доброте своего сердца, не забыл и подводчиков, отрезав им тоже аршина по три. Болгары раскрыли глаза от изумления и рассыпались в благодарности.
Если еще раз будете в Крыму, непременно гостите к нам, — лепетали они.
Проходит еще час. На пристани дым коромыслом. Давка увеличивается. Между людскими толпами уныло бродят всеми покинутые лошади, чувствуя близкую гибель от голода и жажды.
В баржу, братва! Ее повезут к пароходу, который стоит на рейде. Там пересадят, — проносится среди окружающей нас толпы. Движение последней увлекает и нас.
В баржу, так в баржу, не все ли равно?
В барже — каша. Дно ее покрыто слоем мелкого угля, который местами плавает, так как из пазов выступает вода. Чем больше набивается народу, тем больше покрывает она дно.
Вокруг меня — незнакомые лица. Только один свой — инспектор артиллерии нашего корпуса почтенный ген. А. И. Поляков. Изнемогая от усталости, он расстилает бурку на угольный бугор и садится, опустив ноги в воду. Я держусь за его плечи.
Наш Ноев ковчег, набитый только одними нечистыми (такими нас сделало бегство), начинает двигаться. Со дна не видно, кто буксирует нас. Мы видим небо и больше ничего.
А «протекция» баржи все больше и больше дает себя знать.
Скоро можно стоять только на больших кучах угля. Низины превращаются в озера. Казачня, спасаясь от потопа, лезет на борты.
Когда же на пароход? Тут утонуть можно.
Неслыханная подлость. Наблюдатели сообщают с бортов, что нас становят в хвосте целой цепи таких же барж, из которых первая держится за какой-то пароход.
Недолгий ноябрьский день кончается. Не кончаются только наши мучения. Бурка ген. Полякова плавает. Ноги подкашиваются, но сесть нельзя.
Без конца длится эта мучительная ночь на воде — и в воде. За деревянной стенкой слышны легкие всплески волн. Мы еще, видно, не выбрались из Керченского пролива.
Чуть брезжит рассвет.
С бортов несутся нечеловеческие вопли.
Оторвались! Ночью канат развязался…
Ай… ай… пропали… мать честная!
Положение безвыходное. Легкий утренник гоняет нас по поверхности пролива. Кто схватится на пароходе об участи самой дальней баржи — восьмой по счету? До того ли? Никому не придет в голову в хаосе этого великого переселения народов разыскивать среди моря двести человек, которых унесло волнами.
Станичники! — исступленно кричит на борту рябой, вихрастый казак. — Да ведь это Таманский берег… Тут большевики… Уж деревья на берегу видать. Ведь смерть приходит!
Сначала все замирает. Последние слова звероподобного оратора ножом режут сердце. А утренник делает свое дело. Баржа, незаметно ковыляясь, все ближе и ближе подбирается к львиной пасти.
Потом нечеловеческий вой оглашает и баржу и тот кусок молочно-туманного неба, который повис над нею. Адскую мелодию дополняет дребезжанье колокола, в который неистово дубасят на носу.
Объятые смертным ужасом, двести человек голосят себе отходную. Над нами носится дыхание смерти. Черно-угольная смерть — в грязном озере между бортами, голубая смерть — в грациозных улыбках морской пучины, красная смерть — там на берегу, где подкарауливают нас те самые, от кого мы бежали с берегов Крыма.
И вдруг — якорь спасения!
С дали, точно с неба, несется глухой голос:
Слышим, слышим… сейчас пошлем катер. Это говорят в рупор с какого-то судна.
Четыре мучительных часа проходит, пока неведомый спаситель от слов переходит к делу. Везут…
Чувствуется и в нашем угольном озере, что снаружи дует холодный ветер. Сильная качка, — значит, мы уже выбрались из пролива на простор Черного моря.
Не верится, что можем пересесть на пароход.
Из ямы виден нос громадного океанского чудовища. На холодном солнышке, на минуту вынырнувшем из-за тяжелых туч, ярко переливаются золотистые буквы. Их всего пять. «Мечта». Мечта наяву. Так оригинально зовется наша спасительница.
С парохода спускают веревочную лестницу.
Берите только то, что можно прицепить к плечам, — командуют сверху.
Люди поочередно карабкаются вверх. Доходит очередь и до меня. Лестница от качки баржи колыхается. Вещевая сумка отягощает спину. Но вот борт парохода. Чьи-то руки подхватывают за плечи. Заветный Рубикон переступлен. Под ногами палуба, по сторонам живые стены. Маркушу, моих писарей человеческие волны увлекают в одну сторону, меня в другую. В одном месте удается притиснуться к борту и бросить прощальный взгляд на баржу, на море, на родину.
