увлеклась помпезностью, церковным и личным обогащением. Церковь становилась социальным противником бедствующего населения. С XVIII века священнослужители в сельских церквах назначались помещиками, в городах – градоначальниками.
«С XVIII века священник уже не избирается приходом, он становится всецело зависим от помещика, становится его «холопом», от которого может терпеть голод и любое своеволие. …Правительство возложило на духовенство полицейские обязанности: раскрывать тайну исповеди, доносить о назревающих расколах, штрафовать при отказе народа исповедоваться. Также приходской священник должен был контролировать перепись и за утайку уклонившихся от переписи подлежал лишению сана и каторге» [196].
К началу ХХ века церковь стала частью государственной машины, симфония властей, заложенная в доктрине «Третьего Рима», окончательно рухнула. Апофезом деградации Русской православной церкви и государства стал расстрел по распоряжению Николая II крестного хода 9 января 1905 г. Добавим к духовной растленности российского общества всеобщую коррумпированность чиновничества, диктатуру бюрократии, замкнутость властной дворянской системы. Но русский народ, и прежде всего крестьянская масса как главный носитель народной традиции, не смирился с подобной траекторией российского пути. В 1923 году выдающийся немецкий мыслитель О. Шпенглер в своей работе «Закат западного мира» («Закат Европы») очень тонко подметил эту русскую особенность: «Сегодня глубинной Русью создается пока еще не имеющая духовенства, построенная на Евангелии от Иоанна, третья разновидность христианства, которая бесконечно ближе к магической, чем фаустовская, и поэтому основывается на новой символике крещения» [197]. В порядке предварительного вывода можно отметить: культурно-цивилизационный код русской матрицы – совесть, святость, справедливость, на базе которого развивалась духовно-нравственная система русского общества, – вошел в противоречие с насаждаемой окружением государя, либеральной интеллигенцией, частью дворянства, а также западными тайными и официальными структурами системой ценностей, формирующихся на основе геополитического кода «насильственная выгода». Причем под «выгодой» подразумевалась материально-потребительская парадигма. Что и выводил в своей работе «Россия и Европа» Н. Я. Данилевский, доказывал Ф. М. Достоевский, обличал Ф. И. Тютчев, высмеивал Н. В. Гоголь. Но при этом русский православно-евразийский социализм глубоко сидел в народном сознании.
Экономический кризис 1901-1903 гг., последовавшая за ним Русско-японская война и тяжелое поражение России в 1905 г., унизительный мир с Японией усугубили состояние устойчивости государства, вызвали политическое брожение в стране, создали благоприятные условия для активности зарубежных и российских революционеров и коммерсантов. На российский рынок хлынули иностранные товары. Еще народный поэт Н. А. Некрасов писал про Большую Морскую улицу в Петербурге («Убогая и нарядная»):
Где с полугосударства доходы Поглощает заморский товар. Говорят, в этой улице милой Все, что модного выдумал свет, Совместилось с волшебною силой, Ничего только русского нет.
Как это похоже на современность «новой демократической» России. Параллельно со стихией заморского товарного засилья шел активный процесс шельмования всего русского, православного, евразийского; русский патриотизм высмеивался, повсеместно насаждался космополитизм, западничество. Процитирую еще раз Павла Федоровича Булацеля: «Последние сорок лет на окраинах обширного русского государства упорно подготовлялось всеми дозволенными и недозволенными средствами искусственное нерасположение к России. А в центре находились люди, не желавшие замечать, как небольшая горсть чужеземцев, внушая учащейся молодежи личные вкусы, старалась отдалить новые поколения сердцем и умом от всего русского… Дошло до того, что даже добродушным малороссам, так искренно полюбившим при Екатерине Великой свое русское Отечество, начали внушать мечты о какой-то особой Малой Украйне!» [198] Поистине история повторяется, но мы плохо учимся на исторических примерах и все время наступаем на одни и те же грабли.
Капитализм западного образца и реформы сельскохозяйственной сферы, с одной стороны, увеличивали производство продукции, но с другой – увеличивали ее отток (экспорт) из России, потому что экспортировать было прибыльнее (внутреннее потребление зерна уменьшилось при увеличении его производства, в Поволжье люди пухли с голоду, а в Англии русским хлебом откармливали свиней и поставляли затем в качестве ветчины в Россию). С третьей – разрушали традицию крестьянской общины, а именно она выполняла важнейшую функцию социальной гарантии коллективного выживания, несла в себе консервативно-духовный стержень российского общества, более других социальных слоев населения удерживала историческую традицию. Крестьяне в первую очередь были носителями русской православной традиции (хранители «Третьего Рима») и весьма лояльно относились к мусульманам. В кризисные и военные моменты истории крестьянская община в России становилась несущим хребтом устойчивости, выживания, побед. Потому что крестьянин – и кормилец, и воин, и будущий рабочий на производстве. Но к 1917 году крестьянская община была обескровлена мобилизацией на Русско-японскую войну, а затем и на Первую мировую. В январе 1917 года в армии и на флоте состояло 11 млн человек, из которых крестьяне составляли 66 %, пролетарии – около 20 %. К тому же крестьяне заменили на фабриках и заводах ушедших на фронт рабочих – около 500 тыс. человек [199].
Вступление в Первую мировую войну за совершенно чуждые русским людям интересы стало решающим фактором грядущей революции. Главной движущей силой революций 1917 года стала самая нереволюционная часть российского общества – крестьянство. А поскольку Россия оставалась аграрной страной, то главной народной фигурой оставался крестьянин. И роль крестьянской массы в судьбе государства была зачастую решающей. Крестьянин придал России общинный характер бытия. В отношении земли и природы в целом в сознании у крестьян лежало сакральное отношение: «В основе мировоззрения крестьян лежало понятие о том, что земля – Божье достояние и должна использоваться по-божески, поэтому в случае обилия земли это означало, что каждый мог взять себе столько, сколько мог обработать, а в случае малоземелья – ее справедливое перераспределение» [200]. Опять социализм. Да и восприятие концепции «Москва – Третий Рим» наиболее устойчиво сохранялось в массе крестьян-земледельцев, а сама Москва воспринималась как хранительница «чистого, ни в чем не поврежденного православия». В то же время С. Лурье отмечает, что в народном восприятии «…парадигму Третьего Рима нужно отнести не к Российскому государству, а к русскому народу…». И в этом Лурье видит проблему устойчивости государства: «У истоков русской государственности лежит серьезная психологическая драма» [201].
Останавливаясь на мировоззренческих аспектах крестьянской общины столь подробно, хочется подчеркнуть особую важность для государства отношения крестьян к самому государству. Включение крестьянства в активный революционный протест, во-первых, сильнейшим образом подрывало государственную и общественную стабильность.
