Менелай воспринимает измену менее трагично. После падения Трои он помирился со своей сбежавшей женой, и в «Одиссее» мы находим его мирно живущим и высокопо-читаемым в его родовом царстве Спарты вместе с Еленой, которая не чувствует никаких угрызений совести, рассказывая о «несчастье», посланном ей Афродитой.
«…и давно я скорбела, виной Афродиты
Вольно ушедшая в Трою из милого края отчизны,
Где я покинула брачное ложе, и дочь, и супруга,
Столь одаренного светлым умом и лица красотою»[11].
Не только у Гомера, но и у поэтов так называемого киклического эпоса мы находим рассказ о том, как Менелай, после завоевания Трои, хотел рассчитаться за оскорбленную честь и грозил Елене обнаженным мечом. Тогда она раскрыла перед Менелаем «яблоки своей груди» и настолько его очаровала, что он раскаялся, отбросил меч и заключил прекрасную женщину в объятия в знак примирения – милая история, которую так любили повторять поздние авторы – Эврипид и лирический поэт Ивик и которая стала любимым сюжетом вазовой живописи.
Следует иметь в виду, что все рассказы о замужних женщинах во времена Гомера относятся к жизни выдающихся людей, царей или знати, и мы мало знаем о положении женщины низших слоев. Но если принять во внимание, что гомеровский эпос дает нам полную картину жизни и менее знатных людей – земледельцев, пастухов, охотников, скотоводов и рыбаков, – тот факт, что мы не находим здесь упоминания о женщинах, только доказывает, что жизнь женщины была ограничена домом и что уже в те времена к женщине можно было применить фразу, позже сказанную о женщине Периклом: «Та женщина наилучшая, о которой в мужском обществе меньше всего говорят – и плохого и хорошего».
То, о чем повествует беотийский поэт Гесиод в земледельческом календаре, в поэме «Труды и дни» относительно женщин, только подтверждает эту точку зрения. Поэт находит теплые слова для незамужних девушек, которые «все еще остаются в доме на материнской половине и еще неискушенны хитростями украшенной золотом Афродиты». Пока снаружи лютует холодный ветер, ломая высокие дубы и сосны, заставляя страдать от холода стада и пастухов, она в своем жилище, хорошо натопленном, согревает ноги, натирает их маслом, а затем безмятежно засыпает на простынях. Конечно, поэт, будучи сам земледельцем по происхождению, не мог подняться над повседневной действительностью, и его наставление – о том, что сосед может жениться где-то в возрасте тридцати лет, а его избраннице должно быть лет девятнадцать, и она, конечно, должна быть девственницей, – ясно доказывает, что женитьба в то время была делом мало поэтичным. Однако даже такой ограниченный взгляд на женщину в те далекие времена показывает, что и среди людей низшего сословия женитьба не могла восприниматься делом незначительным, иначе Гесиод вряд ли столь эмоционально высказался бы о том, что «умный мужчина пробует все и останавливается на лучшем, чтобы избежать брака, над которым бы злословили его друзья: «Добрая жена – сокровище, а худая – худшая из пыток, которая будет лишь нахлебницей в доме и даже лучшего из мужей разорит и обессилит».
Очень важно, что уже этот наивный простой земледелец весьма тонко подмечает особенности женской природы. Не столь важно, что он приписывает все зло мира женщине, глупой и завистливой Пандоре, которая, будучи дружелюбно принятой Эпимефеем, открыла сосуд и выпустила оттуда все запечатанные там пороки человечества, поскольку здесь поэт следует мифологической традиции. Однако очень важна и примечательна его склонность к морализаторству, поскольку он считает своим долгом предостеречь женщин от тщеславия, высказываясь против соблазнительниц, которые, крутя задом, делают все, чтобы приманить мужчин этой частью тела, которую греки особенно ценили в молодых мужчинах и которую Лукиан осмелился назвать «частями юности». То, что упоминание такого женского приема соблазнения мужа можно найти у простого и наивного поэта, весьма показательно и говорит о том, что во все времена женщины использовали уловки, которые всегда безотказно действуют на мужчин. Гесиод также отмечает, что время года и температура также оказывают влияние на сексуальную жизнь: «Когда зацветает артишок и начинают трещать цикады, поворачивая год к лету, тогда дети самые крепкие, а вино – самое сладкое, женщины – самые сластолюбивые, но мужчины – хилы, поскольку кожа их сохнет от летнего жара», однако, продолжает он, хорошая пища и вино быстро восстановят их крепость.
С течением времени в эллинской культуре на первый план все больше выходил мужской пол, о чем свидетельствует то обстоятельство, что реальное образование было уделом лишь мальчиков. Девочек матери учили элементарным навыкам чтения и письма, а также наиболее необходимым вещам в домашнем хозяйстве – шитью и прядению.
Небольшие познания в области музыки были уже пределом образования девочек; мы ничего не знаем относительно занятий женщин наукой, зато часто слышим о том, что замужней женщине не пристало быть умнее, чем ей полагается, как ясно выразился Ипполит в трагедии Еврипида. Греки были убеждены в том, что место девушек и женщин – на женской половине, где нет нужды быть очень образованной. В те времена общение между мужчинами и женщинами было не принято, однако неверно было бы утверждать, что это было следствием уединенной жизни женщин. Скорее это было убеждение, что разговор с мужчинами, который афинянам был необходим, как хлеб насущный, невозможен для женщин, учитывая их совершенно иные психологические особенности и совершенно другие интересы, – именно это удерживало женщин в пределах женской половины дома. То, что молодые девушки, особенно перед замужеством, вели уединенную и безрадостную жизнь, возможно, было общим правилом, за исключением, быть может, Спарты. Лишь в отдельных случаях, вероятно на театральных представлениях, в праздничных процессиях или на похоронах можно было увидеть девушек вне дома, и тогда, несомненно, происходило некоторое общение между полами. Так, в очаровательной идиллии Феокрита повествуется о том, как во время праздничной процессии в гроте Артемиды, где «среди множества других животных» была даже львица, девушка увидела прекрасного Дафниса и тотчас в него влюбилась.
Замужество давало женщине гораздо большую свободу передвижения, но дом все так же оставался всецело в ее ведении. Эта максима, которую Еврипид облек в слова «[Уже то] не пристало женщине [чтобы] покидать дом», подтверждается тем фактом, что при печальном известии о поражении афинян при Херонее афинские женщины не отважились покинуть свои дома (Ликург, Леократ, 40), и, стоя на пороге почти без чувств от горя, они справлялись о своих мужьях, отцах и братьях, однако даже это посчиталось недостойным их и их города.
И в самом деле, из отрывка в «Гиперидах» можно заключить, что женщине не разрешалось покидать дом до той поры, пока встретивший ее мужчина не спрашивал о том [чья она жена, но только] – чья она мать. Поэтому и черепаха, на которой покоилась нога статуи Афродиты Урании Фидия в Элиде, считалась символом удела женщины, проводившей жизнь в тесных границах своего дома. «Незамужние девушки в особенности должны быть охраняемы, а домашнее хозяйство – удел женщин замужних». Во всяком случае, правила приличия предписывали женщине показываться на людях только в сопровождении гюнайконома, которым обычно было доверенное лицо из челяди мужского пола, или в сопровождении рабыни. Особенно трогательно, что даже Солон (Плутарх. Солон, 21) счел необходимым оговорить это обстоятельство в законе, который гласил, что женщина, появляющаяся на похоронах или празднествах, «не может носить более трех видов одежды; не может иметь при себе более одного обола, чтобы купить хлеба и питье», что в ночное время может появляться на улице лишь в носилках с зажженными факелами. Этот обычай сохранялся еще и во времена Плутарха. Однако Солон, еще в древности названный мудрым, конечно же знал, что то, что он имел в виду в столь маловажных законах, – это в сущности лишь утверждение мужского приоритета, который господствовал в культуре античности.
Было бы нелепо утверждать, что такие и подобные им правила одинаково действовали повсюду на территории Греции; нашей задачей было лишь представить общую картину в широких рамках, поскольку мы рассматриваем Грецию как некое территориальное целое, объединенное общим языком и обычаями, и не занимаемся подробным разбирательством различий в каждом отдельном случае, обусловленном особым временем и местом.
Когда Еврипид (Андромаха, 925) настоятельно рекомендует, чтобы женатые мужчины не разрешали своим женам встречаться с другими женщинами, поскольку те «учат их всему дурному», он, конечно, не одинок в своем мнении, однако на практике все было иначе. Мы, например, знаем, что женщины без сопровождения своих мужей посещали мастерскую Фидия и двор Пирилампа, друга Перикла (Плутарх. Перикл, 13), чтобы полюбоваться великолепными павлинами. Если женщины приветствовали Перикла после его надгробной речи и осыпали его цветами, из этого следует, что упомянутое уже нарушение приличий, вызванное известием об исходе Херонейского сражения, связано лишь с тем обстоятельством, что они спрашивали у прохожих дорогу поздней ночью, а не с тем, что им запрещалось покидать порог дома.
