Следующим утром на площади собрались все дети Израиля и прочий люд. Большая толпа пророков Ваала теснилась по одну сторону алтаря, а по другую Исаак в полном одиночестве прогуливался взад и вперед, готовясь осуществить свой замысел. Пришло назначенное время, и тут Исаак, напустив на себя спокойный и равнодушный вид, говорит другой команде: пусть она начинает игру. И они, все четыреста пятьдесят, принялись молиться у алтаря, молились очень усердно, с твердой надеждой на успех. Молятся час, два, три, все молятся и молятся, до самого полудня. А толку никакого, ничего не получается. Понятно, им стало стыдно перед собравшимися людьми - и было отчего. Теперь скажите, как поступил бы великодушный человек? Молчал бы, так ведь? Конечно. А что сделал Исаак? Он поносил пророков Ваала как только мог. "Вам, - говорит, - надо молиться погромче. Ваш бог, наверно, заснул или, может, вышел погулять. Признайтесь, вам плакать хочется!" Или что-то в этом духе, точно не припомню. Нет, я не оправдываю Исаака, у него были свои недостатки.
Ну, значит, пророки Ваала целый день молились, а хоть бы искра! К заходу солнца они совсем выбились из сил, признали свое поражение и ушли.
Что же делает Исаак? Подходит и говорит своим друзьям: "Вылейте четыре барреля воды на алтарь!" Все очень удивились: как-никак, а ведь те, другие, над сухим алтарем молились, да и то начисто проиграли. Что ж, вылили воду, Исаак тогда говорит: "Лейте еще четыре барреля!" А потом: "Еще четыре!" Всего, значит, двенадцать баррелей.
Весь алтарь залило, вода растеклась во все стороны, заполнила канавку вокруг алтаря - туда, думаю, влезло не меньше двух бочек, в библии сказано два "сата", да это, наверно, и есть примерно сорокаведерные бочки. Кое-кто из собравшихся кругом уже хотел уходить - решили, что Исаак, видимо, рехнулся. Да только, выходит, плохо они знали Исаака. А он, Исаак, тем временем опустился на колени и принялся громко молиться. Плел и плел всякую всячину, о чем только ни говорил, - тут и язычники в дальних странах, и братские церкви, и всякие там дела в своем штате и во всей стране, не забыл сказать и о тех, что стоят у власти в правительстве, - словом, вся обычная программа, вы сами знаете, и, наконец, всем это надоело, люди стали думать о другом, и вот тогда-то, неожиданно, когда никто ничего не заметил, он полез за спичкой, чиркнул о подошву - и паф! - вся штука запылала, точно охваченный пожаром дом. Двенадцать баррелей воды? Нефти, сэр, нефти! Вот что это было!
- Нефти, капитан?
- Да, сэр, нефти. В стране было полным-полно нефти. Исаак это знал. Говорю вам, читайте библию. Есть трудные места, да вы не смущайтесь. Не такие уж трудные, если хорошенько подумать. В библии все верно, до последнего слова! Нужно только ревностно над ней поработать, с молитвой на устах, и разобраться, как было дело.
В восемь часов на третье утро после отплытия из Нью-Йорка кто-то из наших пассажиров увидел землю. Далеко за озаренными солнцем волнами он заметил неясную темную полоску, протянувшуюся ниже горизонта, или притворялся, что видит ее, чтобы похвалиться своим зрением. Даже Преподобный сказал, что различает острова, хотя это явно не соответствовало истине. Но я никогда не встречал человека, у которого хватило бы силы духа признаться, что он не может разглядеть землю, если другие говорят, что видят ее.
Понемногу стали хорошо видны Бермудские острова. Вдали лежал на воде главный остров - длинная тусклая масса с гребнем низких холмов, прорезанных долинами. Мы не могли подойти прямо к нему, пришлось плыть кругом, в шестнадцати милях от берега, так как остров огорожен скрытыми под водой коралловыми рифами. Наконец мы увидели буи, качающиеся на волнах, проскользнули через узкий канал между ними, миновали рифы и вышли на голубое мелководье. Море все мельчало, стало бледно-зеленым, его поверхность была подернута едва заметной рябью. И тогда настал час воскрешения из мертвых, каюты разверзлись и вернули тех, кто был в них погребен. Что это за бледные призраки в цилиндрах и шелковых платьях с оборками поднимаются гуськом по трапу и печальной процессией выходят на палубу? Это те, кто в нью-йоркской гавани приняли "верное средство" от морской болезни, а потом пропали и были забыты. Показались еще два или три человека, которых до сих пор никто не видел. Так и хочется у них спросить - где же вы сели на пароход?
Мы долго плыли тесным проливом, близко по обе стороны была суша - низкие холмы, которые хотелось бы видеть зелеными, покрытыми травой, но они были сухими, блеклыми. Но зажатая между берегами полоска воды была красивой с ее сверкающими
Было воскресенье, и на пирсе собралась сотня или две бермудцев.
голубыми и зелеными поясами на сравнительно глубоких местах и широкими, темно-коричневыми пятнами там, где к поверхности поднимались скалы. Все на корабле были настроены радостно, и даже бледный и печальный юноша (которого стали называть между собой ослом) теперь пользовался дружественным вниманием, что было в общем-то правильно: он был безобидный человек.
Наконец мы прошли между двумя скалами, каменные челюсти которых едва оставляли место для корпуса корабля, и перед нами открылся Гамильтон, раскинувшийся на вершинах и склонах холмов, - скопление таких ослепительно белых, стоящих на уступах зданий, каких, пожалуй, нет больше нигде в мире.
Было воскресенье, и на пирсе собралась сотня или две бермудцев, половина из них черные, половина белые, и все в праздничной одежде.
К пароходу подплыло несколько лодок, с них поднялись на борт местные жители. Один из них - миниатюрный, поблекший старый джентльмен - подошел к нашему самому дряхлому пассажиру и с детской радостью в моргающих глазах остановился перед ним, открыл объятия и сказал, изо всех сил улыбаясь и выражая простодушный восторг:
- Ты не узнал меня, Джон? Ну, скажи откровенно, не узнал?
Старик пассажир уставился на него в растерянности, смотрел на его изношенный, потертый костюм старинного покроя, добросовестно несший воскресную службу невесть сколько лет, смотрел на диковинную высокую шляпу, еще более древнего и почтенного фасона, с жалкими и трогательными выгоревшими полями, нескладно заломленными с претензией на щегольство, и бормотал в нерешительности, выдававшей напряженные усилия припомнить, кем бы могло быть это кроткое старое существо:
- Как же... сейчас подумаю... вот напасть... есть что-то... мм... мм... двадцать семь лет не был на Бермудах и... гм... гм... странно, никак не могу... но есть что-то очень знакомое...
- Наверно, его шляпа, - пролепетал печальный юноша, наблюдавший за ними с наивным, сочувственным интересом.
Итак, мы с Преподобным прибыли, наконец, в Гамильтон, главный город Бермудских островов. Изумительно белый город. Белый, как снег. Белый, как мрамор. Белый, как мука. Впрочем, нет, все это не точно, он выглядит иначе. Но, сказали мы, не беда, как-нибудь найдем постепенно верное слово, дающее представление об этом неповторимом белом цвете.
Это город, теснящийся на склонах и вершинах кучки невысоких холмов. Его края расходятся бахромой и теряются в кедровых лесах. Перед нашими глазами не было ни дуги уходящего вдаль лесистого берега, ни сверкающего зеленью островка на подернутом рябью, красиво окрашенном море, а были волнистые холмы, усеянные яркими белыми точками - наполовину скрытыми среди деревьев домами, проглядывающими сквозь листву. Архитектура города по большей части испанская, унаследованная от колонистов, поселившихся здесь двести пятьдесят лет назад. Кокосовые пальмы с мохнатыми верхушками, виднеющиеся тут и там, придают местности тропический облик.
На широкой пристани, сложенной из больших камней, стояли под навесом тысячи бочек с продуктом, который прославил Бермуды во многих странах, картофелем. А изредка на глаза попадалась луковица. Но нет, это сказано в шутку: на каждую выращенную здесь картошку приходится не меньше двух луковиц. Лук - гордость и радость Бермуд. Это их жемчужина, прекраснейшая драгоценность. В разговорах, в церковных проповедях, в литературе это самый чистый, самый красноречивый образ. Среди бермудских метафор луковица выражение совершенства, абсолютного совершенства.
Бермудец, оплакивая умершего и воздавая ему хвалу, говорит: "Он был луковкой!" Бермудец, прославляя живущего героя, сорвет аплодисменты словами: "Он луковка!" Бермудец, давая наставления своему сыну перед вступлением на жизненный путь, заканчивает свои советы, просьбы, увещевания словами, выражающими все его желания: "Будь луковкой!"
Мы подошли к пристани и параллельно ей, в десяти-пятнадцати шагах, стали на якорь. Было воскресенье, ясное и солнечное. Люди, собравшиеся на пристани, - мужчины, юноши и мальчики - были белые и черные, почти в одинаковой пропорции. Все аккуратно и чисто одеты, многие хорошо, некоторые очень франтовато. Вам пришлось бы проделать большой путь, чтобы найти другой город, имеющий всего двенадцать тысяч жителей, который показал бы себя с такой выгодной стороны, если говорить об одежде, да еще на товарной пристани, непреднамеренно, без особых стараний. Женщины и девушки, черные и белые, иногда проходившие мимо, были одеты изящно, многие элегантно и модно. Мужчинам, видимо, не очень нравится летняя одежда, но девушки и женщины любят ее, и было приятно смотреть на их белые платья, мы долгие месяцы привыкли видеть только темные цвета.
