XIX век — время особо агрессивного европейского национализма и не менее агрессивного, опять-таки специфически европейского, космополитизма. Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938, сын С.Н. Трубецкого), крупнейший лингвист и философ ХХ века, вынужденный после революции эмигрировать на Запад, обратил внимание на идейную близость крайнего национализма и космополитизма. Он утверждал, что западные, романо-германские деятели повинны как в расцвете шовинизма, так и в том, что Трубецкой справедливо называл европоцентризмом, то есть в попытке нивелирования самобытных культур различных народов на европейский лад, а главное, в желании оценивать степень их развития по меркам западноевропейской цивилизации. Последняя объявлялась образцом и высшим проявлением общемировой культуры, образчиком к которому должны стремиться все народы. Трубецкой со страстью писал о равноправии и равноценности всех самобытных культур, но все общечеловеческое низводил до уровня животного и первично-детского, то есть до примитивных, начальных этапов становления человечества и человека. Национальное же для него, как и для многочисленных националистов разных оттенков, стало равно личностному . «Если только рассматривать народ как психологическое целое, — писал он, — как известную психологическую личность, надо признать для него возможной и обязательной некоторую форму самопознания»[18]. Рассматривать народ как своеобразную коллективную личность, как персону стало в Европе модным лишь с конца XVIII — начала XIX века. Постепенно и в России, начиная с работ Н.Я. Данилевского, разнообразным этническим группам (славянам, романо-германцам, семитам и др.) стали приписываться качественные свойства личности, включая особую национальную душевность и духовность. Больше того, в умах некоторых мыслителей и особенно агрессивных политиков ХХ века, национальное стало приобретать гипертрофированное и самодовлеющее значение по сравнению с общечеловеческим, да и просто — человеческим[19]. В ХХ — XXI веках идол национализма вырос до размеров вселенского Молоха, пожравшего миллионы жизней в мировых и локальных войнах, в погромах и этнических зачистках.
Казалось бы, как иначе можно трактовать известную библейскую притчу о строительстве Вавилонской башни, кроме как форму назидательного урока всему человечеству, как наказание его многоязычием и национальной рознью за завистливую ревность к всемогуществу Создателя? Но вот как перетолковал достаточно прозрачный смысл библейской притчи Николай Трубецкой:
«Совершенно отвлекаясь от вопроса об исторической подкладке библейского повествования о вавилонском столпотворении, следует признать за этим повествованием глубокий внутренний смысл. В этом повествовании Священное Писание рисует нам человечество, говорящее на одном языке, то есть лингвистически и культурно вполне однородное. И оказывается, что эта единая, общечеловеческая, лишенная всякого индивидуального, национального признака культура, чрезвычайно односторонняя при громадном развитии науки и техники (на что указывает самая возможность замысла стройки!), полная духовная бессодержательность и нравственное одичание. А вследствие этих свойств культуры — непомерное развитие самодовольства и гордыни, воплощением чего является безбожный и в то же время бессмысленный замысел постройки Вавилонской башни. Вавилонская башня — чудо техники, но не только без религиозного содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным назначением. И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению этого замысла и положить конец кощунственному самопревознесению человечества, смешивает языки, то есть устанавливает на вечные времена закон национального дробления и множественности национальных языков и культур. В этом акте божественного промысла заключается, с одной стороны., признание того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко выразившаяся в замысле постройки Вавилонской башни, есть не случайное, а неизбежное и естественное следствие самого факта единообразной, национально не дифференцированной общечеловеческой культуры. С другой стороны — указание на то, что только национально ограниченные культуры могут быть свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести человечество по путям, угодным Богу»[20].
Разумеется, не только под пером Н. Трубецкого национальное из наказания и коллективной беды человечества, из источника вражды и бесчисленных войн превратилось в магистральный путь развития, «угодный Богу», а не в путь искупления. Трубецкой был младшим современником Марра, хорошо знал его лингвистические работы, был одним из наиболее непримиримых заочных оппонентов и, как это нередко бывает с антагонистами, по некоторым позициям оказался к нему близок[21].
Вся вторая половина ХХ века прошла в СССР, а затем в России в полуоткрытой борьбе за признание или окончательное забвение Марра и его «нового учения об языке». По моим наблюдениям, ни один заметный отечественный лингвист, палеоантрополог, этнограф или кавказовед не могли обойтись без определения своего отношения к трудам Марра. После 1950 года, когда его имя и труды стали почти так же запретны, как большинство произведений «врагов народа», заочная полемика с Марром или его осторожная апологетика велась чаще всего анонимно. В крайнем случае упоминали имена его последователей или учеников, но не его самого. Впрочем, осведомленные люди легко соображали, о чем идет речь. Можно сослаться на иронию истории, но до падения советского строя и языковедческие публикации самого Сталина оказались под молчаливым запретом. И о том и другом авторе упоминали в редчайших случаях. Положение изменилось только с началом перестройки в конце 80-х годов ХХ века. Несмотря на то что литературы о дискуссии 1950 года накопилась к настоящему времени изрядно, она мало что добавляет к тем изданиям, о которых упоминается в этой книге.
* * *
Марр, конечно, хорошо знал библейскую историю Вавилонского столпотворения. Уже коренным образом «перестроившись», став заправским материалистом, он продолжал отталкиваться от этого образа: «Власть неба над мыслями человека утрачивается. Наказанное некогда за дерзновение человечество, мечтавшее соорудить столп или башню для одоления небесных сил, ныне, обходясь без столпа и без башни, свободно лепит на технически улучшающихся с каждым днем самим им созданных крыльях и несется в небесную высь, не сегодня завтра завладеет физически владениями исчезнувших небожителей»[22]. Марр любил образы, в особенности образ парения, на «крыльях» которого он воспарял много выше Вавилонской башни.
Четыре исследования упомянем особо
Сталин, не имея элементарной научной подготовки и не получив даже полноценного начального образования, не владея ни одним иностранным языком, кроме русского, в мае 1950 года организовал и сам принял участие в дискуссии о происхождении языков и мышления, задавшись целью развенчать своего же выдвиженца 30-х годов ХХ века, знаменитого лингвиста, археолога, археографа, фольклориста, кавказоведа и этнографа, первого члена ВКП(б) из среды академиков с дореволюционным стажем Н.Я. Марра. Маститые отечественные лингвисты по большей части не любят вспоминать ни о дискуссии и участии в ней своих почивших учителей, ни Марра — диссидента и мага от науки, ни «гениального» языковеда Сталина. Когда все же вспоминают о дискуссии, то образ Марра рисуют злостно-карикатурно, напирая на его «нелепость» и даже невменяемость, а неожиданные действия советского вождя осторожно представляют спасительными для советской лингвистики. Как та, так и другая оценки очень несправедливы, а главное, они не базируются на изучении архивных документов и выверенных фактах[23].
Четыре издания следует упомянуть особо, поскольку они с наибольшими подробностями освещают историю дискуссии 1950 года и проблемы лингвистики в связи с воззрениями Марра на происхождение языка и мышления.
В 1983 году Институт языкознания АН СССР выпустил монографию академика АН СССР В.А. Серебренникова «О материалистическом подходе к явлениям языка». Автор был одним из молодых и активных участников дискуссии 1950 года. Буквально накануне дискуссии он был уволен с работы за критику марризма. После участия в дискуссии карьера Серебренникова круто пошла вверх. На закате жизни, более чем через тридцать лет после событий, став маститым и признанным ученым, бдительный антимаррист обратился к теоретическим основам: к проблемам социальной природы языка, типов мышления и стадий в развитии языков мира, к вопросу о праязыке человечества и другим идеям, когда-то находившимися в центре внимания Марра и его последователей. С моей точки зрения, книга достаточно легковесна и догматична. И хотя автор время от времени бросает жесткие обвинения Марру и своим коллегам в антинаучности, но, по сути дела, часть вопросов рассматривается им в том же марровском духе[24]. Создается впечатление, что автор в конце 80-х годов ХХ века, обвиняя коллег в антимарксизме и возрождении марризма, тем не менее кое-что снова в нем принял, но по каким-то причинам так и не решился признаться в этом. О трудах Сталина автор упоминает вскользь и достаточно глухо. После выхода книга была встречена официальной советской лингвистикой «в штыки». Как вспоминал ответственный редактор этого издания В.П. Нерознак: «После выхода в свет книги, она подверглась резким нападкам со стороны задетых в ней ученых, результатом которых стало изъятие ее из продажи»[25]. Я упоминаю этого автора еще и потому, что изгибы научных взглядов Серебренникова очень типичны для многих известных советских лингвистов ХХ века. К счастью, книгу Серебренникова можно и сейчас найти в публичной библиотеке.
