Публикуемые во втором томе телеграммы свидетельствуют, как в начале 1928 г. происходило установление контактов между оппозиционерами в новых местах обитания. Затем они стали обмениваться деловыми письмами, носившими подчас характер объемистых политических трактатов, которые свидетельствуют, что ряд лидеров оппозиции (прежде всего, Троцкий, Раковский и Сосновский) сохранили приверженность своим взглядам, давая более или менее адекватную оценку ситуации в партии и в стране, насколько это позволяла оторванность от центра, и, главное, взгляды и характер мышления авторов.
В то же время поразительное впечатление производит наивность оппозиционеров — для некоторых, прежде всего, Троцкого, она, возможно, была показной, но для других, безусловно, искренней. Они не верили, что «повар, готовящий острые блюда» (приписываемая, а, может быть, и действительная оценка Сталина Лениным еще той поры, когда их отношения были деловыми и довольно близкими), полон решимости приготовить из них самое экзотичное восточное варево. Сосланные как контрреволюционеры, они надеялись, что ЦК разрешит им устроить своего рода всесоюзное совещание в Москве, Алма-Ате или другом месте для того, чтобы определить свое отношение к вроде бы намечавшемуся «левому повороту» официальной линии. Более того, в письмах подчас проскальзывает надежда, что партруководство пойдет на попятную и чуть ли не с извинениями позовет оппозиционеров назад, в свои ряды. Двойственную позицию занимал даже такой трезвый и решительный враг сталинщины, как Раковский. Он писал Троцкому: «Я считаю, конечно, что наше обращение за разрешением (совещания — авторы вступительной статьи) может быть на черной партбирже и использовано против нас, но я считал и считаю также, что две идеи для нас важны и обязательны: защищать свои взгляды и, когда случай представится, постучать в двери партии»[24].
Предположение, что примирение вполне возможно, стимулировалось, надо сказать, довольно либеральным режимом, на котором, во всяком случае вначале, находились ссыльные. Троцкий выполнял задания Института Маркса и Энгельса при ЦК ВКП(б), переводил сочинения Маркса, получая за это гонорары. Другим поступала литература из этого института.
Оптимистические надежды питали некоторые трансформации, происходившие в руководстве ВКП(б), зревший в политбюро раскол, признаки которого наблюдались воочию. Вслед за апрельским пленумом ЦК и ЦКК ВКП(б) 1928 г., материалы которого опубликованы не были, но решения были выдержаны в духе установок Бухарина, в печати появились два принципиально отличавшиеся друг от друга выступления о его итогах — Сталина в Москве и Бухарина в Ленинграде[25]. Сталин был бескомпромиссен и груб. Он произнес свои «исторические» слова о том, что «если критика содержит хотя бы 5-10 процентов правды, то и такую критику надо приветствовать» , которые освятили уже открытую дорогу клевете и будущему выявлению новых «врагов». О тех, кто рассчитывал на прекращение борьбы против кулачества, Сталин заявил, что «им не может быть места в нашей партии», что тот, кто думает понравиться «и богатым, и бедным, тот не марксист, а дурак». Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что имелся в виду Бухарин, вроде бы восторжествовавший на только что завершившемся пленуме. «Не марксист, а дурак» же произнес доклад в совершенно ином тоне и впервые высказал беспокойство по поводу тенденции рассматривать чрезвычайные меры как что-то нормальное[26]. Давно ли он считал, что эти меры вполне нормальны в борьбе против оппозиции? Опытным политическим наблюдателям должно было быть ясно, что между Сталиным и Бухариным назревала конфронтация.
Противоречия всплыли на поверхность на следующем, июльском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), оставившем «правых» в меньшинстве. Именно на этом пленуме Сталин выдвинул тезис о том, что «по мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться»[27], послуживший обоснованием будущей кровавой бани.
Все эти сдвиги воспринимались оппозиционерами по-разному. С одной стороны, Бухарин попытался установить контакты с бывшими представителями оппозиции. 11 июля он встретился с Каменевым и вел с ним беседу о возможном сотрудничестве в борьбе против «Чингисхана»-Сталина[28]. За пределы взаимного прощупывания контакты «Колечки Ба-лаболкина» (Троцкий) не продвинулись. С другой стороны, Сталин сам стал инспирировать слухи, что он готов пойти на примирение с бывшими оппозиционерами. Надеждам на их достоверность способствовало появление выступлений с установками, напоминавшими идеи, выдвигавшиеся Троцким. «Незаметно Сталин присвоил себе одежду Троцкого», — писал биограф[29]. Аналогичного мнения придерживались наблюдатели эмигрантского Русского общевоинского союза.
«Разбить противника и присвоить себе его программу — традиция Сталина», — писал один из них[30]. Эти наблюдения были крайне неточными уже в то время, а в исторической перспективе — глубоко ошибочными. Верные марксистско-ленинской парадигме, Троцкий и его единомышленники были весьма далеки от назревавшей сталинской «революции сверху». Сам Троцкий скептически относился к происходившим сдвигам. Он писал Раковскому 13 июля, что Радек и Преображенский неправы, полагая, будто сталинская фракция имеет лишь «правый хвост» и ее надо уговорить избавиться от него. «Обезьяна, освобожденная от хвоста, еще не человек», — комментировал алмаатинский ссыльный[31].
И все же, объясняя и комментируя «левый» поворот, оппозиционеры, включая Троцкого, никак не могли предположить того, во что он обернется, — насильственной коллективизации сельского хозяйства, депортации и массового террора против крестьян, голода, людоедства, гибели миллионов людей. Авторы писем и заявлений уговаривали себя и своих коллег, что происходит тяга бедняков в колхозы, активность неимущего крестьянства возрастает и т. д. Поразительно, но ссылались они при этом на советскую печать, лживость которой должна была быть им хорошо известной. Ссыльные торжествовали по поводу того, что ЦК признал реальность «кулацкой опасности», и даже выражали тревогу в связи с хорошими видами на урожай 1928 г., так как это усилило бы кулака.
Вообще чувствуется, что оппозиционеры не верили в возможность быстрого подъема производительных сил страны. Да этим они, пожалуй, не очень и были обеспокоены. По поводу выступления М. И. Калинина на июльском пленуме, один из них возмущенно писал, что «всесоюзный староста» стал на точку зрения необходимости поощрять развитие производства даже тогда, «когда оно происходит в формах, классово чуждых пролетариату». Это антигуманное, дикарское по своему существу ослепление умных и образованных людей (по крайней мере, таковые преобладали среди лидеров оппозиции, и мы к этому еще возвратимся), вызванное не просто костылями «классового подхода», а его предельной догмати-зацией, проявлялось во всем.
Разоблачая бюрократическое перерождение партийной верхушки, ее отрыв от народа и даже (словами Радека) «переход» власти «от одного класса к другому», нарушения внутрипартийной демократии, оппозиционные деятели в некоторых вопросах проявляли единство взглядов с правившей группой, например, относительно неизбежности нападения «империалистических государств» на СССР, по поводу Шахтинского дела.
Вспомнив теперь о внутрипартийной демократии, которая их не волновала, скажем, на X партсъезде в 1921 г., запретившем фракции в партии, оппозиционеры никоим образом не покушались на восстановление демократии в обществе. И в ссылке они повторяли, что диктатура пролетариата — это власть, опирающаяся не на закон, а на силу. Как не вспомнить знаменитое изречение Оруэлла: «Все свиньи равны, но некоторые более равны, чем другие». Почему же эти рьяные защитники «пролетарской диктатуры» жаловались на примененное к ним насилие? Насилие видели даже в запрещении охотиться (на Троцкого оно не распространялось; он живописал свои охотничьи подвиги в Туркестане в ряде писем). Н. И. Муралов же возмущался: ведь ограничение права на охоту не предусмотрено 58-й статьей!
Исключенные из партии, официально признанные контрреволюционерами, негодовавшие по поводу арестов своих менее заметных единомышленников, лидеры оппозиции и в ссылке оставались не просто убежденными коммунистами, а страстными защитниками марксистско-ленинской теоретической и политической догматики. Те из них, кто теперь работал в госучреждениях, отдавали силы служению советской власти, а И. Я. Врачев даже выполнял поручения местных партор-ганов, создавая агитационно-пропагандистские материалы. Оппозиционеры продолжали придерживаться курса на единство ВКП(б) и других компартий, осуждая, например, тенденцию превращения германского Ленинбунда, созданного их единомышленниками, в альтернативную компартию.
