Легкомысленный иностранецъ можетъ упрекнуть и меня, и рабочаго, и мужика въ томъ, что, "обжуливая государство", мы сами создаемъ свой собственный голодъ. Но и я, и рабочiй, и мужикъ отдаемъ себe совершенно ясный отчетъ въ томъ, что государство -- это отнюдь не мы, а государство -это мiровая революцiя. И что каждый украденный у насъ рубль, день работы, снопъ хлeба пойдутъ въ эту самую бездонную прорву мiровой революцiи: на китайскую красную армiю, на англiйскую забастовку, на германскихъ коммунистовъ, на откормъ коминтерновской шпаны. Пойдутъ на военные заводы пятилeтки, которая строится все же въ расчетe на войну за мiровую революцiю. Пойдутъ на укрeпленiе того же дикаго партiйно-бюрократическаго кабака, отъ котораго стономъ стонемъ всe мы.
Нeтъ, государство -- это не я. И не мужикъ, и не рабочiй. Государство для насъ -- это совершенно внeшняя сила, насильственно поставившая насъ на службу совершенно чуждымъ намъ цeлямъ. И мы отъ этой службы изворачиваемся, какъ можемъ.
ТЕОРIЯ ВСЕОБЩАГО НАДУВАТЕЛЬСТВА
Служба же эта заключается въ томъ, чтобы мы возможно меньше eли и возможно больше работали во имя тeхъ же бездонныхъ универсально революцiонныхъ аппетитовъ. Во-первыхъ, не eвши, мы вообще толкомъ работать не можемъ: одни -- потому, что нeтъ силъ, другiе -- потому, что голова занята поисками пропитанiя. Во вторыхъ, партiйно-бюрократическiй кабакъ, нацeленный на мiровую революцiю, создаетъ условiя, при которыхъ толкомъ работать совсeмъ ужъ нельзя. Рабочiй выпускаетъ бракъ, ибо вся {16} система построена такъ, что бракъ является его почти единственнымъ продуктомъ; о томъ, какъ работаетъ мужикъ -- видно по неизбывному совeтскому голоду. Но тема о совeтскихъ заводахъ и совeтскихъ поляхъ далеко выходитъ за рамки этихъ очерковъ. Что же касается лично меня, то и я поставленъ въ такiя условiя, что не жульничать я никакъ не могу.
Я работаю въ области спорта -- и меня заставляютъ разрабатывать и восхвалять проектъ гигантскаго стадiона въ Москвe. Я знаю, что для рабочей и прочей молодежи нeтъ элементарнeйшихъ спортивныхъ площадокъ, что люди у лыжныхъ станцiй стоятъ въ очереди часами, что стадiонъ этотъ имeетъ единственное назначенiе -- пустить пыль въ глаза иностранцевъ, обжулить иностранную публику размахомъ совeтской физической культуры. Это дeлается для мiровой революцiи. Я -- противъ стадiона, но я не могу ни протестовать, ни уклониться отъ него.
Я пишу очерки о Дагестанe -- изъ этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ самые отдаленные намеки на тотъ весьма существенный фактъ, что весь плоскостной Дагестанъ вымираетъ отъ малярiи, что вербовочныя организацiи вербуютъ туда людей (кубанцевъ и украинцевъ) приблизительно на вeрную смерть... Конечно, я не пишу о томъ, что золота, которое тоннами идетъ на революцiю во всемъ мiрe и на соцiалистическiй кабакъ въ одной странe, не хватило на покупку нeсколькихъ килограммовъ хинина для Дагестана... И по моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипкe все замeчательно спокойно и живописно. Люди eдутъ, прieзжаютъ съ малярiей и говорятъ мнe вещи, отъ которыхъ надо бы краснeть...
Я eду въ Киргизiю и вижу тамъ неслыханное разоренiе киргизскаго скотоводства, неописуемый даже для совeтской Россiи, кабакъ животноводческихъ совхозовъ, концентрацiонные лагери на рeкe Чу, цыганскiе таборы оборванныхъ и голодныхъ кулацкихъ семействъ, выселенныхъ сюда изъ Украины. Я чудомъ уношу свои ноги отъ киргизскаго возстанiя, а киргизы зарeзали бы меня, какъ барана, и имeли бы весьма вeскiя основанiя для этой операцiи -- я русскiй и изъ Москвы. Для меня это было бы очень невеселое похмeлье на совсeмъ ужъ чужомъ пиру, но какое дeло киргизамъ до моихъ политическихъ взглядовъ?
И обо всемъ этомъ я не могу написать ни слова. А не писать -- тоже нельзя. Это значитъ -- поставить крестъ надъ всякими попытками литературной работы и, слeдовательно, -- надо всякими возможностями заглянуть вглубь страны и собственными глазами увидeть, что тамъ дeлается. И я вру.
Я вру, когда работаю переводчикомъ съ иностранцами. Я вру, когда выступаю съ докладами о пользe физической культуры, ибо въ мои тезисы обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазiя запрещаетъ рабочимъ заниматься спортомъ и т.п. Я вру, когда составляю статистику совeтскихъ физкультурниковъ -- цeликомъ и полностью высосанную мною и моими сотоварищами по работe изъ всeхъ нашихъ пальцевъ, -- ибо {17} "верхи" требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу...
Это все вещи похуже пяти килограммъ икры изъ иностраннаго распредeлителя. Были вещи и еще похуже... Когда сынъ болeлъ тифомъ и мнe нуженъ былъ керосинъ, а керосина въ городe не было, -- я воровалъ этотъ керосинъ въ военномъ кооперативe, въ которомъ служилъ въ качествe инструктора. Изъ за двухъ литровъ керосина, спрятанныхъ подъ пальто, я рисковалъ разстрeломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей головой, но въ такой же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дорогe къ этому керосину. И вотъ, крадучись съ этими двумя литрами, торчавшими у меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу съ часовымъ. Онъ понялъ, что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не слeдуетъ. А что было бы, если бы онъ этого не понялъ?..
У меня передъ революцiей не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имeнiй, ни капиталовъ. Я не потерялъ ничего такого, что можно было бы вернуть, какъ, допустимъ, въ случаe переворота, можно было бы вернуть домъ. Но я потерялъ 17 лeтъ жизни, которые безвозвратно и безсмысленно были ухлопаны въ этотъ сумасшедшiй домъ совeтскихъ принудительныхъ работъ во имя мiровой революцiи, въ жульничество, которое диктовалось то голодомъ, то чрезвычайкой, то профсоюзомъ -- а профсоюзъ иногда не многимъ лучше чрезвычайки. И, конечно, даже этими семнадцатью годами я еще дешево отдeлался. Десятки миллiоновъ заплатили всeми годами своей жизни, всей своей жизнью...
Временами появлялась надежда на то, что на россiйскихъ просторахъ, удобренныхъ миллiонами труповъ, обогащенныхъ годами нечеловeческаго труда и нечеловeческой плюшкинской экономiи, взойдутъ, наконецъ, ростки какой-то человeческой жизни. Эти надежды появлялись до тeхъ поръ, пока я не понялъ съ предeльной ясностью -- все это для мiровой революцiи, но не для страны.
Семнадцать лeтъ накапливалось великое отвращенье. И оно росло по мeрe того, какъ росъ и совершенствовался аппаратъ давленiя. Онъ уже не работалъ, какъ паровой молотъ, дробящими и слышными на весь мiръ ударами. Онъ работалъ, какъ гидравлическiй прессъ, сжимая неслышно и сжимая на каждомъ шагу, постепенно охватывая этимъ давленiемъ абсолютно всe стороны жизни...
Когда у васъ подъ угрозой револьвера требуютъ штаны -- это еще терпимо. Но когда отъ васъ подъ угрозой того же револьвера требуютъ, кромe штановъ, еще и энтузiазма, -- жить становится вовсе невмоготу, захлестываетъ отвращенiе.
Вотъ это отвращенiе толкнуло насъ къ финской границe.
ТЕХНИЧЕСКАЯ ОШИБКА
Долгое время надъ нашими попытками побeга висeло нeчто вродe фатума, рока, невезенья -- называйте, какъ хотите. Первая {18} попытка была сдeлана осенью 1932 года. Все было подготовлено очень неплохо, включая и развeдку мeстности. Я предварительно поeхалъ въ Карелiю, вооруженный, само собою разумeется, соотвeтствующими документами, и выяснилъ тамъ приблизительно все, что мнe нужно было. Но благодаря нeкоторымъ чисто семейнымъ обстоятельствамъ, мы не смогли выeхать раньше конца сентября -- время для Карелiи совсeмъ не подходящее, и передъ нами всталъ вопросъ: не лучше ли отложить все это предпрiятiе до слeдующаго года.
Я справился въ московскомъ бюро погоды -- изъ его сводокъ явствовало, что весь августъ и сентябрь въ Карелiи стояла исключительно сухая погода, не было ни одного дождя. Слeдовательно, угроза со стороны карельскихъ болотъ отпадала, и мы двинулись.
Московское бюро погоды оказалось, какъ въ сущности слeдовало предполагать заранeе, совeтскимъ бюро погоды. Въ августe и сентябрe въ Карелiи шли непрерывные дожди. Болота оказались совершенно непроходимыми. Мы четверо сутокъ вязли и тонули въ нихъ и съ великимъ трудомъ и рискомъ выбирались обратно. Побeгъ былъ отложенъ на iюнь 1933 г.
8 iюня 1933 года, рано утромъ, моя belle-soeur Ирина поeхала въ Москву получать уже заказанные билеты. Но Юра, проснувшись, заявилъ, что у него какiя-то боли въ животe. Борисъ ощупалъ Юру, и оказалось что-то похожее на аппендицитъ. Борисъ поeхалъ въ Москву "отмeнять билеты", я вызвалъ еще двухъ врачей, и къ полудню всe сомнeнiя разсeялись: аппендицитъ. Везти сына въ Москву, въ больницу, на операцiю по жуткимъ подмосковнымъ ухабамъ я не рискнулъ. Предстояло выждать конца припадка и потомъ дeлать операцiю. Но во всякомъ случаe побeгъ былъ сорванъ второй разъ. Вся подготовка, такая сложная и такая опасная -- продовольствiе, документы, оружiе и пр. -- все было сорвано. Психологически это былъ жестокiй ударъ, совершенно непредвидeнный и неожиданный ударъ, свалившiйся, такъ сказать, совсeмъ непосредственно отъ судьбы. Точно кирпичъ на голову...
