(«В Англии насчитывалась не одна тысяча правых, ждавших своего часа… они были очарованы Гитлером и его Новым порядком» и были готовы поддержать его не только перед войной. Ядро правых, входившее в состав британского истеблишмента и «имевшее, несмотря на свой экстремизм, значительное влияние, с одобрением относилось ко многим начинаниям Гитлера. Страшно даже подумать, что они могли бы предпринять, если бы Гитлер обрел контроль над Британскими островами… у них было очень много общего с врагом», — писал Н. Бетелл в «Войне, которую Гитлер выиграл. Сентябрь 1939 г.».)
Ситуация, сложившаяся в Британии того времени, станет еще более понятной, если вспомнить, что именно в этот промежуток — перед 1914 г. и вплоть до 1920-х гг. — «Англию обычно не называли демократической страной: она была «свободной» или же «конституционной», но не, или пока еще не, «демократической»». Преподобный Кристофер Уайвилл (1792) был далеко не последним англичанином, обеспокоенным тем, что расширение избирательных прав сделает «частную собственность и общественные свободы» доступными для «неуправляемого и дикого сброда», а народные выборы приведут к чудовищному хаосу. Стэнли Болдуин, трижды становившийся премьер-министром от консерваторов, заявлял (вплоть до 1937 г.): «Мы должны ограничить избирательные права» [вновь]. Даже Уинстон Черчилль отмечал, что «выборы — и в странах с самой развитой демократией — считаются несчастьем, препятствующим социальному, нравственному и экономическому развитию» (и это несмотря на то, что две трети всех членов британского парламента, избранных между 1660 и 1945 гг. происходили всего лишь из 368 семей).[51] Последнего британского посла в гитлеровской Германии, сэра Невилла Гендерсона называли «представителем «упадочного правящего класса», неспособного смириться с преобразованиями в обществе». В межвоенный период британская «политическая экономика была целиком подчинена… интересам… среднего класса», предвидевшего, что подобные преобразования могли пойти гораздо дальше в случае, если Британия окажет вооруженный отпор экспансии Третьего рейха. Ведь невозможно было провести перевооружение, избежав при этом «чрезвычайного увеличения роли организованного рабочего класса в обществе. Ни в коем случае нельзя забывать об этом, говоря о «политике умиротворения» [Гитлера]. В результате, «странная» война [продолжавшаяся до тех пор, пока Черчилль не принял на себя руководство страной в 1940 г. и не спас демократию] явилась попыткой и после объявления войны сохранить порядок, существовавший в довоенные годы».[52] Порядок, при котором (по словам Невилла Чемберлена, обращенных к королю Георгу VI) «Германия и Англия играют роль двух столпов, на которых держится мир в Европе, и являются оплотом против коммунизма». Не только Бетелл отмечал, что Чемберлен, этот «борец за мир в наши дни» «стремился дать Германии возможность начать экспансию на Восток».
(Несмотря на привычные заявления, особенно популярные в годы холодной войны, сегодня уже нельзя отрицать, что Советский Союз предлагал значительную военную помощь своим чешским союзникам. Именно Россия «предлагала предоставить чешскому правительству семьсот истребителей… Румыния согласилась… пропустить сто тысяч советских солдат до Чехословакии…»)
Фюрер, в свою очередь, нашел понимающего собеседника в лице Невилла Чемберлена, когда пожаловался ему на то, что «он не почувствует себя в безопасности до тех пор, пока не будет аннулирован договор [о взаимопомощи] между Россией и Чехословакией». «Предположим, что… Чехословакия не будет более связана обязательствами помогать России в случае нападения на нее… решит ли такое положение дел ваши затруднения?», — отвечал ему Чемберлен (о чем он сделал запись в дневнике).[53] Таким образом, Гитлер мог расценивать давление Чемберлена на Чехословакию (и ее союзницу Францию) как подтверждение тому, что Британия не станет препятствовать нападению Германии на Россию, а, возможно, даже активно поддержит такую политику рейха. При этом англичане не могли ожидать нападения немцев на Россию от какого-либо не нацистского правительства.
В результате становится понятным, почему в годы проведения «политики умиротворения» Англия решительно отвергала «все предложения со стороны сильной и влиятельной оппозиции внутри Германии». А британское министерство иностранных дел даже в августе 1945 г. сочло «крайне опасными» послевоенные показания гитлеровского генерала Франца Гальдера о «военной слабости Германии» на момент передачи Невиллом Чемберленом чехословацких укреплений Гитлеру. Действительно, эти секретные показания подрывали доверие к британской «политике умиротворения», ведь Гальдер утверждал, что 21 дивизии Гитлера противостояли 35 хорошо вооруженных чешских дивизий, что на Западном валу стояло лишь 5 дивизий рейха. Таким образом свидетельство генерала Гальдера подтверждало, что «Мюнхен… стал чудовищным и незаслуженным триумфом гитлеровских методов запугивания. Он [Гальдер] даже рассказал о заговоре [против Гитлера], провалившемся благодаря неожиданному приезду Чемберлена в Германию». Правоту показаний Гальдера подтверждал, например, офицер Берлинского Штаба британского Главнокомандующего Стил. Более всего министерство иностранных дел Британии было обеспокоено возможностью «утечки этой информации… в особенности угрозой ее попадания в американскую прессу и тем, что разглашение этих вредных сведений повлечет за собой… демонстрации, направленные против военных преступлений». Однако, к счастью для Британии и ее престижа, «немецкое общество не стало критиковать англичан за то, что они не поддерживали заговоры против Гитлера», — отметил в 1951 г. начальник политического отдела Главного управления британской оккупационной зоны в Германии.[54]
И действительно, немецкие средства массовой информации не только почти не уделяли внимания критике подобного рода — более того, когда британская пресса сравнила «левого» министра финансов Оскара Лафонтена с гитлеровским гауляйтером (1998), немецкий деятель не стал в ответ напоминать о тайном сговоре Гитлера и Чемберлена. Когда английская «Daily Mail» (та самая газета, которая в свое время более, чем все другие иностранные издания, превозносила Адольфа Гитлера) развернула массовую кампанию против немецкого министра культуры, социал-демократа Михаэля Нойманна, называя его «преемником Геббельса»,[55] он, тем не менее, не стал в ответ прибегать ни к одному из фактов, описанных в данной книге. Так как уже начиная с 1871 г. английские модели стали служить образцами для немецких политиков,[56] а общественное мнение Германии при всех четырех последовательно сменявших друг друга режимах — монархическом, республиканском, нацистском и натовском — относилось к английскому государству как к «высшей политической школе», то напоминания о бесчисленных отсылках Гитлера к британским примерам до сих пор считаются в Германии «оправданием нацизма» и «правым экстремизмом» — какими бы антифашистскими они ни были по своей сути.
Одна из причин такого «забвения» кроется в представлении о «коллективной вине» всех немцев, признание которой стало чем-то вроде пропуска в «свободный мир» НАТО, и предпосылкой для «экономического чуда» при Аденауэре. Поскольку в 1944–1945 гг. немецкий народ не восстал против тех, кто привел его к войне и чудовищному поражению (как это отчасти было в 1918 г.), то многие бывшие нацисты смогли войти практически во все институты власти послевоенной Федеративной республики Германии. Их организаторский талант и умение приспосабливаться оказались незаменимы для восстановления послевоенной Германии и «экономического чуда». Одним из следствий приятия бывших нацистов в немецкое общество стало провозглашение «коллективной вины» всего народа: ведь если виновны все, то невозможно уже обвинять отдельных лиц. А поскольку абсолютно все не могут быть виновны, то делался вывод, что не виновен никто. Следование такой логике (которую трудно назвать аристотелевской), довольно часто приводило к различным абсурдным заявлениям. Так, в кругах содружества студентов юридического факультета утверждалось (такие высказывания делались якобы для защиты немецкого народа от обвинений в коллективной ответственности), что коменданту Освенцима Рудольфу Хёссу «был вынесен несправедливый приговор».[57] В результате нацистский геноцид очень часто стали рассматривать сквозь призму других несправедливых поступков, совершенных противоположной стороной (или вменяемых ей в вину).
После падения Третьего рейха именно англоязычные победители предложили Западной Германии свои демократические образцы правления. Германия добровольно продолжала зависеть от англосаксонских моделей, игнорируя свои прежние демократические стремления: крестьянскую войну 1524–1525 гг., революции 1848–1849 гг. и Ноябрьскую революцию 1918 г., которая привела к становлению первой современной демократии на немецкой почве. Результатом такого длительного «перевоспитания» стала безоговорочная вера в то, что немецкая история не смогла сама породить демократическое государство, что она была лишь сплошным отклонением от правильного пути и что нацистский фашизм следует считать исключительно немецким феноменом.
