— учение, которое навеки подтвердил Его пример на кресте, то всякий увидит, что это тесно связано с последующим: «Любите врагов ваших, творите добро ненавидящим вас»,
— и что здесь выражается тот внутренний «поворот», но не пассивный, а в возможно высокой форме жизненных поступков. Если я подставлю дерзкому оскорбителю свою левую щеку, то сделаю это не ради него; если я люблю врага своего и оказываю ему благодеяния, то делаю не ради него; после поворота моей волн мне иначе невозможно поступать. Старый закон «око за око», «ненависть за ненависть» — точно такое же естественное рефлективное движение, как и подергивание ног у мертвой уже лягушки, когда прикоснутся к их нерву. Очевидно, «новый Адам» настолько забрал власть над «старым Адамом», что уже не повинуется этому принуждении. Однако здесь не простое самообладание, ибо если Будда является противоположностью Христу, то другой противоположностью является стоик. Но этот поворот воли, это вступление в скрытое царство Божие, это рождение вновь — все, что составляет сумму примера Христа, — обусловливает в действительности полный переворот ощущений. В этом-то и заключается это «новое». До Христа кровавая месть была священным законом у различных рас; но Распятый восклицал: «Отец, прости им, ибо не ведают, что творят!» И кто примет божественный голос сострадания за слабый гуманизм, тот, значит, не понял ни единой черты из явления Христа. Голос, который здесь слышится, звучит из того царства Божия, что скрыто внутри нас; страдания и смерть потеряли над ним силу; они так же мало трогают человека, родившегося вновь, как удар в щеку или же грабительское похищение одежды; об эту волю разбивается, как легкая морская пена о гранитную скалу, все, что понуждает, мучит и угнетает человека-полуобезьяну: себялюбие, суеверие, пристрастие; зависть, ненависть. Перед лицом смерти Богочеловек едва замечает Свое собственное страдание и тоску; Он видит только, что люди пригвождают к кресту все божественное, что в них заключается, что они попирают ногами семена царства небесного, что они засыпают мусором сокровище в поле, и, полный сострадания, восклицает: «Они не ведают, что творят!» Ищите во всей мировой истории, и вы не найдете другого слова, подобного этому по своей возвышенности. Здесь говорит разум более дальновидный, чем индийский; в то же время здесь звучит могучая воля, уверенное самосознание.
Подобно тому, как мы, люди последнего века, открыли силу, которая лишь по временам проявлялась в легких облаках в виде молнии, скрытую силу, невидимую, не ощущаемую никаким чувством, не объяснимую никакой гипотезой, тем не менее вездесущую и всемогущую, и теперь намереваемся на основании этой силы внести полный переворот в наши внешние жизненные условия, так и Христос указывал на силу, скрытую в глубине неизведанного и неприступного мира человеческой души, силу, способную совершенно переродить самого человека, способную из жалкого, обремененного страданием существа сделать сильное, блаженное. Молния всегда была исключительно разрушительницей; сила же, на открытие которой навела нас молния, служит отныне мирному труду и благосостоянию; точно так же и человеческая воля искони была семенем всякого зла и горя, постигавшего род человеческий, а теперь она должна служить к перерождению этого поколения, к возникновению новой человеческой породы. Отсюда проистекает, как я уже говорил, несравненное мировое историческое значение жизни Христа. Никакая политическая революция не может сравниться с этой.
С точки зрения мировой истории можно провести параллель между подвигом Христа и подвигами древних греков. В первой главе я объяснил, в какой степени можно рассматривать Гомера, Сократа, Платона и др. как истинных «творцов» и к этому прибавил: тогда лишь родилось вполне новое существо, тогда лишь микрокосм содержит микрокосм. Единственное, что заслуживает названия культуры, есть дочь такой творческой свободы. Что сделал греческий мир для разума, то Христос сделал для нравственной жизни: только через Христа человечество приобрело нравственную культуру — или, вернее, возможность нравственной культуры; ибо культурный момент и есть то внутреннее творческое событие, добровольный и властный поворот воли; а между тем именно этот момент остался, за немногими исключениями, совершенно незамеченным; христианство стало по преимуществу исторической религией, и у алтарей ее церквей находили себе приют все суеверия древности и еврейства. И все-таки явление Христа остается единственной основой всякой нравственной культуры, и сообразно с тем, насколько глубоко проникает это явление, настолько и нравственная культура наших народов складывается более или менее благоприятно.
В связи с этим можно сказать, что явление Христа на земле раскололо все человечество на два класса. Оно первое создало настоящий аристократизм — истинный аристократизм по рождению, ибо только тот, кто избран, может быть христианином. В то же время оно кинуло в сердца своих избранных зародыш нового горького страдания: оно разлучило их с отцом и матерью, заставило бродить одинокими среди людей, которые не понимали их, отметило их печатью мучеников. И кто же вполне господин? Кто поборол вполне свои рабские инстинкты? Внутренний разлад стал отныне терзать душу человека. До сих пор он в суете жизненной борьбы едва пришел к познанию своего «я», а теперь получил негаданно высокое представление о своем достоинстве, о своем внутреннем значении и силе. Как часто должен был этот самый человек чувствовать в душе своей полное крушение от своего бессилия и негодности! Теперь только жизнь стала поистине трагической. И это благодаря свободному действию человека, восставшего против своей собственной животной натуры. Из совершенного питомца природы человек превратился в несовершенное нравственное существо, из счастливого орудия он стал «злополучным художником», как говорит Шиллер. Но человек уже не хочет быть орудием, и как Гомер создавал себе богов, каких хотел, так и человек теперь возмутился против нравственной тирании природы и создал себе возвышенную мораль, какую сам пожелал; он не хочет более повиноваться слепым побуждениям, хотя бы они были ограждены и обуздываемы статьями закона, — он хочет слушаться только своего собственного нравственного закона.
В Христе человек пробуждается к сознанию своего нравственного призвания, в то же время, однако, и к необходимости внутренней войны, уже длящейся целые тысячелетия. Мы вместе с Кантом вступили наконец на этот путь после многовекового антихристианского перерыва. «Возвращение к природе», — так думали антихристианские гуманисты и деисты XVIII столетия. О нет! Освобождение от природы, без которой мы ничего не можем делать, но которую мы, однако, решили подчинить себе.
В противоположность природе человек сознает самого себя существом интеллектуальным — в области искусства и философии; существом общественным — в браке и законе и существом нравственным — во Христе. Он вступает в борьбу. И тогда уже недостаточно одного смирения: кто хочет следовать за Христом, тому нужно прежде всего мужество — мужество в чистейшем его виде, то неустанно воспламеняющееся, закаляемое внутреннее мужество, которое обнаруживается не только в одуряющем шуме битвы, но проявляется в терпении и выносливости и в безмолвной, безропотной ежечасной борьбе с рабскими инстинктами в собственной груди. Пример налицо. Ибо в явлении Христа мы находим возвышенный пример геройского мужества. Моральное геройство здесь так высоко, что мы проходим почти без внимания мимо физического мужества, обыкновенно столь прославляемого у героев; несомненно, только геройские души могут быть христианами в истинном смысле этого слова, только «господа, а не рабы». Когда Христос говорит: «Я кроток», — то мы, конечно, принимаем, что это кротость героя, уверенного в победе, а когда Он говорит: «Я смирен сердцем», — то мы знаем, что это не смирение раба, а смирение господина, который от полноты своей силы снисходит к слабому.
Когда к Иисусу однажды обратились, называя Его не просто Господом или Учителем, а «Учитель благий», Он отверг это название: «Что зовете меня благим: никто не благ, только один Бог». Эти слова должны заставить призадуматься и убедить нас, как ошибочно всякое представление о Христе, где на первый план выдвинута небесная благость, кротость, долготерпение, — они не составляют основу Его характера, а являются как бы благоухающими цветами на могучем дереве. Что было основой всемирного могущества Будды? Не его учение, а его пример, его геройский подвиг; этот-то подвиг, это проявление нечеловеческой силы воли привлек к нему миллионы людей и продолжает привлекать до сих пор. У Христа же проявилась еще более возвышенная воля. Ему не нужно было бежать от мира, Он не избегал прекрасного, Он даже поощрял употребление драгоценного мирра, тогда как Его ученики назвали это «расточительностью»; Он не удалялся в пустыню, но из пустыни выступил в жизнь, как победитель, с провозглашением «радостной вести» — не о смерти, а о спасении! Я уже сказал, что Будда означает старческий исход из пережитой, вступившей на ложный путь культуры; Христос, наоборот, означает зарю нового дня: Он завоевал старому человечеству новую юность, Он стал Богом юных, свежих индоевропейцев и под знамением Своего Креста постепенно насадил на развалинах ветхого мира новую культуру, над которой нам еще долго придется работать, чтобы она когда-нибудь, в далеком будущем, заслужила название «христианской».
