Константин Писаренко - Тайны дворцовых переворотов

Ознакомительная версия.

В том положении, в каком находится Российская империя, ей нужен властелин мужественный, опытный в делах, способный крепостью своей власти поддержать честь и славу, окружающие империю, благодаря неусыпным трудам покойного царя, и в то же время разумным и просвещенным милосердием сделать народ счастливым и преданным правительству. Все эти качества соединяются в царице, которая научилась искусству править государством от своего супруга, всегда доверявшего ей самыя важные тайны, на деле несомненным образом доказала и героизм свой, и великодушие, и преданность русскому народу, и, наконец, сделала очень много добра, и в общественных делах, и частным людям. А зла не делала еще никогда и никому.

Впрочем, оставляя в стороне все прочие доводы, торжественное коронование царицы, присяга, принесенная ей по этому случаю всеми подданными и всенародно произнесенныя им перед этим событием слова царя неоспоримо доказывают волю покойного монарха и обязанность народа повиноваться ей»{11}.

Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин слушали главу Тайной канцелярии и не верили своим ушам. Толстой публично разрывал джентльменское соглашение, которое обе партии заключили днем во вторник. Претензии оратор очертил вполне отчетливо: регентство – институт ненадежный; монарх должен обладать всей полнотой власти; сын царевича Алексея слишком мал для самостоятельного управления страной; остается Екатерина, которую и надлежит объявить императрицей; правовое основание для этого – акт коронации в мае прошлого года, как ясно выраженное намерение Петра Великого завещать ей государство и корону.

Обманутые защитники великого князя, пережив огромной силы удар, не растерялись. Отмобилизовались на ходу и контратаковали в самое уязвимое звено цепи рассуждений Толстого: государь ни словесно, ни письменно преемника не назвал, а коронацию приравнивать к тестаменту нельзя, ибо мотивы возложения на чело Екатерины венца можно толковать по-разному. К тому же во многих европейских государствах короли коронуют своих жен, но это не дает дамам право претендовать на трон. У союзников царицы с речью Толстого запас разумных доводов, способных опрокинуть железную логику покровителей юного тезки императора, иссяк. Час выкладывать на стол козырную карту еще не пробил. И тогда А. Д. Меншиков произнес довольно двусмысленную фразу: «Я убью каждого, кто посмеет противиться распоряжению покойного императора!»

В то же мгновение сидевшие позади майоры гвардии – и преображенцы, и семеновцы – громкими выкриками поддержали командира: Петр Великий выбрал в преемники Екатерину; ее надо без проволочек провозгласить императрицей. Лозунги перемежались с оскорблениями и угрозами «разбить головы всем старым боярам». А. И. Ушаков не постеснялся обнародовать фамилию первой потенциальной жертвы – канцлера Головкина. Вероятно, за попытку усовестить не в меру буйных гвардейцев брат генерал-адмирала Петр Матвеевич Апраксин удостоился таких «особо теплых» эпитетов, что пожилой президент Коммерц-коллегии через сутки, 29 января, слег.

Конечно, напускная бравада штаб-офицеров никого не испугала. Сотрясение воздуха ненормативной лексикой – дисциплинарный проступок. За него далее гауптвахты не сошлют. Напротив, реальное смертоубийство, отягощенное политикой, – серьезное преступление, за которое нижестоящий по чину, посягнувший на жизнь вышестоящего, рано или поздно ответит перед военным судом. Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин, Петр Апраксин это хорошо понимали. Сделать их более сговорчивыми подобные упражнения голосовых связок не могли, а вот рассердить, разозлить сиятельных особ «праздник» офицерского непослушания должен был. И чем сильнее гвардейцы накалят атмосферу, тем лучше. Ведь гнев – плохое подспорье в обстоятельствах, требующих принятия быстрых и взвешенных решений.

Увы, оппоненты Екатерины не справились с эмоциями, втянулись в словесную перепалку и тем самым угодили в искусно приготовленную для них ловушку. Сдержанная полемика стремительно переросла в жесткие пререкания на повышенных тонах. Здравые идеи все реже и реже звучали в славном собрании. Чаще взаимные обвинения и упреки. В разгар препирательств Г. И. Головкин призвал разругавшихся коллег обратиться за советом к народу: пусть Земский собор сословий определит, кому царствовать – Петру или Екатерине. Мнение канцлера, естественно, проигнорировали{12}. Между тем Петр Андреевич Толстой внимательно наблюдал за тем, как протекала дискуссия. Поблизости молча взирал на раскрасневшихся, бестолково жестикулирующих вельмож Феофан Прокопович. Епископ поминутно поглядывал на сенатора, как бы спрашивая: не пора ли? Но тот с подачей условного знака медлил: господа «бояре» еще не созрели, нужно ждать.

Примерно через четверть часа после открытия прений за стены дворца просочилась информация, повергшая многих, в первую очередь дипкорпус, в шок: провозглашение великого князя императором сорвано сторонниками Екатерины, желающими передать царице всю полноту власти. Империя на грани гражданской войны!!!

В посольствах сразу же закипела работа. Посланникам не терпелось поскорее сообщить сенсационную новость Европе. Впрочем, сперва им предстояло отыскать лазейку для проникновения курьеров за черту города: выезд из столицы давно запрещен, проскочить мимо солдатских пикетов можно исключительно по знакомству или за мзду. По счастью, шведский посол Герман Цедеркрейц дружил с кем-то из тех, кто командовал караулами на границах Петербурга. Барон любезно согласился помочь товарищу по профессии из Франции. Жак Кампредон, не мешкая, взялся за перо: «С-Петербург. 8 февраля 1725. 6 часов утра.

Ваше Сиятельство!

Из дубликата прилагаемого письма Вы увидите, в каком состоянии находилась болезнь царя вчера, когда я имел честь писать Вам. Сегодня, около пяти часов утра, монарх этот скончался после припадка жесточайших судорог. Сколько мне до сих пор известно, он не сделал никаких распоряжений. Сенат, находящийся в настоящую минуту в полном составе во дворце, разделился на две партии. Одна, горячо поддерживающая интересы царицы, хочет провозгласить ее правительницей, в качестве императрицы, никого не назначая ей заранее в наследники. Другая настаивает на провозглашении императором великого князя, внука царя, под совместным регентством царицы и Сената. Если первая из этих партий возьмет верх, то надо ждать междуусобной войны, последствия коей могут быть гибельны для многих, в особенности для иностранцев. Но, вероятно, восторжествует вторая партия, как более разумная и справедливая. Всем находящимся в окрестностях Петербурга полкам уже послан приказ собраться сюда. Не могу сказать ничего более В[ашему] С[иятельству], как потому, что меня торопит шведский посланник, спеша поскорее отправить своего человека в Швецию, так и потому, что я не знаю наверное, попадет ли к Вам это письмо. Посылаю его на всякий случай, дабы хоть вкратце известить В[аше] С[иятельство] о том, что здесь происходит. Буду иметь честь послать курьера тотчас, как вновь откроются заставы, теперь повсеместно запертыя. Если узнаю что-нибудь, покуда шифруют это письмо, извещу в приписке.

Имею честь…»

Больше часа секретарь переводил депешу с нормального языка на криптографический. Когда тяжкий труд близился к финалу, от патрона принесли листок бумаги с постскриптумом: «Сейчас получил уведомление, что восторжествует, кажется, партия царицы»{13}. Лаконичное дополнение француза красноречиво свидетельствовало: тщательно продуманный план Толстого и Елизаветы либо близок к кульминации, либо уже увенчался успехом.

Заканчивался второй час внеочередного заседания Сената в расширенном составе. Страсти в зале Зимнего дворца разгорелись нешуточные. Сановникам, расколовшимся на две группы, никак не удавалось найти точки соприкосновения. Фракция Екатерины упрямо не хотела поступаться ничем из программных тезисов Толстого. Однако ей не хватало аргументов, чтобы сломить упорное сопротивление приверженцев великого князя. А Репнин с единомышленниками не имел морального права покориться грубому нажиму и капитулировать без какого-либо приобретения в копилку Петра Алексеевича. До рукопашной дело пока не доходило, хотя патовая ситуация грозила вот-вот вылиться в позорную потасовку…

И вдруг за окном загрохотали барабаны: по набережной Невы двигались войска. Споры тотчас прекратились, и все на секунду-другую замерли. Тягостную тишину прервал возмущенный голос Репнина: «Что это значит? Кто осмелился давать подобные приказания помимо меня? Разве я более не главный начальник полков?» Президенту Военной коллегии ответил Иван Бутурлин: «Это приказано мною, без всякого, впрочем, притязания на Ваши права. Я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой всякий верноподданный обязан повиноваться».

Ознакомительная версия.